Возвращение к легенде - [45]
Я смотрю в географический указатель. «Перемышль. Страница 13».
Раскрываю тринадцатую страницу, читаю:
«Беспримерны мужество и героизм, которые проявили в этих неравных боях советские пограничники. О том, как они сражались в первые часы войны, можно судить хотя бы по действиям 9-й заставы 92-го отряда. На рассвете ударный отряд противника атаковал пограничные наряды этой заставы, находившейся у моста через реку Сан в районе Радымно (18 километров севернее Перемышля), и, захватив мост, окружил их. Личный состав заставы в количестве 40 человек под командованием начальника заставы лейтенанта Н. С. Слюсарева в результате рукопашной схватки отбросил врага с советской территории и занял мост. Затем мост вновь был атакован разведывательным отрядом одной из пехотных дивизий 52-го армейского корпуса 17-й немецкой армии при поддержке 10 танков. Пограничная застава отразила первую атаку пехоты, но была целиком уничтожена прорвавшимися через мост танками».
И это все. О самом Перемышле — ни слова. Ни о Перемышле, ни о девяносто девятой. Ни о Снегове, ни о Дементьеве, ни об Опякине, ни о Тарутине, ни о Поливоде, ни об ополченцах, ни об укрепрайоне. Ни о ком.
А в книге почти 760 страниц! В указателях — сотни имен, сотни городов и сел, сотни воинских частей и соединений…
И я возвращаюсь к Стрижкову.
— Почему там ничего нет? — говорит он. — Вероятно, не было достаточно полных сведений… А о той версии, которую вам рассказал Беляев, я тоже слышал. Но в действительности это обстояло не так. Власов до войны недолго, что-то около года, командовал девяносто девятой дивизией, но потом, еще в 1940 году, его перевели в другое место, и командиром дивизии был назначен полковник Дементьев. Так что никакого отношения этот Власов к обороне Перемышля не имел.
А если бы даже и имел? Разве тысячи честных людей должны отвечать за одного подлеца?
— Вы нравы, соглашается историк. — Может быть, потому, что была такая версия, в свое время и сведений не имели. Как говорится, замкнутый круг!
ЭХО ДАЛЕКОГО ПОДВИГА
«Видно, уж так устроен человек, что все честное, благородное, мужественное он помнит гораздо дольше, чем мелочное и злое!» Я прочитал эти слова на бумажке, которая сохранилась в кармане моего старого дорожного плаща. Интересно, что меня заставило написать их?
Я долго рассматривал бумажку. Она оказалась счетом одной из львовских гостиниц. «Июнь 1965 года» — это была моя первая поездка на место бывших боев. На другой стороне бумажки буквы кое-где расплывались: вероятно, я писал под дождем. Но где же, где я записал эти слова и почему?
И наконец, вспомнил.
…В машине нас было трое: шофер-пограничник Николай, юная корреспондентка Львовского радио Мария Влязло и я. Из Львова мы выехали утром, при ярком свете солнца, но через, каких-нибудь полчаса небо потемнело и по брезентовой крыше нашего «газика» забарабанил дождь. Мария, которая до этого весело болтала с красивым черноволосым шофером, вдруг забеспокоилась. «Кажется, это надолго, — сказала она, кивнув на небо. — Надо бы переждать!»
Но возвращаться мне не хотелось. Однако я понимал, что девушка права, — в такую погоду нам вряд ли удастся осмотреть бывший перемышльский укрепрайон, вернее, ту его часть, которая осталась на нашей территории, по эту сторону советско-польской границы. Старые доты, как мне рассказывали, давно заброшены, дороги к ним заросли травой и кустарником, в легкой городской обуви там сейчас не проберешься.
Я молчал, с надеждой вглядываясь вперед: а может, нам повезет, тучи скоро рассеются? Нет, Мария знала этот климат лучше, чем я. Чем дальше мы ехали на запад, тем небо было мрачнее и ниже, тяжелые тучи, сползая с вершины холмов, цеплялись за подстриженные, задранные вверх ветки придорожных тополей, похожие на ампутированные руки, за тревожно гудящие телеграфные столбы… Где-то далеко впереди, наверно, у самой границы, неясно сверкала молния, но грома не было слышно.
Еще через полчаса мы ехали уже почти в темноте: не ехали, а, скорее, плыли. Снизу, из-под колес, в щель между дверцей и полом, летели фонтанчики воды, и Мария, забравшись на сиденье с ногами и прижав, как ребенка, к груди свой репортофон, хмуро поглядывала то на меня, то на Николая.
Но мы молчали: солдат — потому, что он солдат, а я — от досады, что день, на который я возлагал столько надежд, безвозвратно пропал. Что ж, ничего не поделаешь, придется возвращаться назад…
Я уже хотел сказать об этом вслух, как вдруг показались какие-то строения. «Любень Великий! — с радостью произнес шофер. — Тут гостиница есть с рестораном». Меня словно дернуло что-то: так ведь это же где-то здесь, под Любенем, погиб Поливода! Мы должны сходить на его могилу, поклониться праху. Кто-то, кажется, еще в Москве говорил, что на этой могиле даже поставлен памятник.
Поворачиваюсь к Марии. Да, она тоже слышала и о могиле и о памятнике. Но сама их еще не видела — ей рассказывал об этом один местный учитель, Малиновский. «Где он живет?» Мария пожимает плечами: она была здесь давно и уже не помнит. Но помнит, что где-то недалеко от церкви, в большом доме, находится основанный Малиновским музей. Там скажут.
