Возвращение к легенде - [50]

Особенно много писем я получил после выступлений по Всесоюзному радио.

Москвичи, муж и жена Савкины, приглашали меня к себе послушать («если вас заинтересует»!) рассказ В. Н. Савкина о его службе в 92-м погранотряде. В семейном альбоме Савкиных сохранилось несколько фотографий пограничников, в том числе проводника служебных собак Ивана Малкова и личного шофера Тарутина Владимира Мещерякова. Эти две фамилии мне знакомы: их называл еще А. Н. Патарыкин.

А вот коротенькое письмо с берегов Волги, из Горького, от некоего И. В. Кульчицкого. Волжанин просит «срочно сообщить» ему мой адрес и даже прилагает почтовую открытку для ответа. «Есть ценный материал к произведению «Возвращение к легенде», — маняще заявляет он…

Из Краснодара пишет полковник авиации в отставке Иван Тимофеевич Анашкевич. «Прослушав ваше выступление по радио, я пережил счастливые минуты моей жизни: ведь 99-я стрелковая дивизия мне больше чем родная». Оказывается, когда-то, еще в 1923 году, молодой советский командир, или, как тогда называли, краском, Иван Анашкевич служил на Украине, а прославленной 44-й Щорсовской дивизии, ему и другим командирам-щорсовцам поручили сформировать новую дивизию, которой дала номер 99. Комплектованием этой дивизии занимался лично Михаил Васильевич Фрунзе. С самых первых дней своего существования девяносто девятая была одной из лучших, наиболее крепких дивизий нашей армии.

Житель города Медногорска Оренбургской области В. Г. Гарбузов спрашивал, не знаю ли я что-либо о судьбе его отца Гарбузова Григория Матвеевича, служившего в особом отделе 92-го погранотряда. К сожалению, я не мог ответить на этот вопрос. Но, в свою очередь, сам обратился с вопросом. В письме была такая «деталь»: «Двадцатого июня 1941 года я как раз окончил 7 классов перемышльской школы № 1». Значит, будучи мальчиком, он видел начало войны? Меня заинтересовало: а как отложилось это событие в сознании ребенка?..

В. Г. Гарбузов ответил подробно и обстоятельно. Да, он хорошо помнит ту ночь. Накануне, в субботу, в школе был выпускной вечер, отличникам вручали грамоты, гремела музыка, старшеклассники танцевали. Разошлись поздно. Проводив свою подружку-одноклассницу, паренек вернулся домой, на Набережную, и долго сидел на крыльце. Спать не хотелось. В темноте тихо плескался Сан, у моста маячила тень часового, поблескивал штык. На той стороне, у немцев, было совсем темно: ни в одном окне не горел огонь. Во мраке, как в преисподней, слышался неясный шум. Мальчик вгляделся в темноту и увидел два желтых глаза. Поезд! Он медленно приближался, тяжело дыша и постукивая на стыках… И вдруг раздался выстрел. Сын пограничника насторожился: наверно, какое-то нарушение? Но тут же громко залаял пулемет, пули просвистели над ухом. На крыльцо выбежал отец, на ходу надевая портупею. «Иди в дом!» — сказал он и быстро пошел, почти побежал в штаб… Больше сын не видел отца. Зато он видел бой у моста: взрывы гранат, первую рукопашную. Горе пришло потом, когда он с матерью был уже за городом, толкался среди усталых, мрачных, пропахших дымом пограничников и искал отца. Но люди молча пожимали плечами. Плакали женщины, кричали дети. Хотелось есть, пить. А город горел… Кажется, только тут мальчик понял, что началась война.

А вот И. Е. Сулаев, бывший строитель укрепрайона, пишет, что он «с первого же часа» воспринял войну как тяжелое горе для нашего народа. Понятно: он был уже взрослым, не мальчиком. Но, читая эти строки, я вспоминаю свое восприятие «первого часа». Пожалуй, оно было ближе к тому, что испытал школьник. А ведь я тогда тоже был взрослым, мне шел двадцатый год…

Разные люди и разные судьбы. И все-таки в каждом письме в большей или в меньшей степени я вижу отражение нашей всеобщей судьбы: простой, как пуля или кусок хлеба, и невероятно сложной, как человек. Мы все пережили войну, но каждый, кто остался в живых, пережил ее по-своему: так, как сумел, или так, как смог, или так, как распорядились обстоятельства. Поэтому я не удивлялся, когда получал письма, в которых сначала рассказывалось о войне, а затем о своей судьбе, не имевшей уже никакого отношения к моей книге. Я понимал: Перемышль был как бы трамплином — огненным трамплином! — в их жизни; здесь, в этом городе, для них кончился мир, началась война и все пошло по-другому.

Вот одно из таких писем, похожее на роман, — четыре школьные тетрадки, исписанные аккуратным почерком. Письмо прислал Дмитрий Дмитриевич Екимов из Старой Ладоги, что под Ленинградом. Был он когда-то, в середине тридцатых годов, учеником ленинградской военной спецшколы, затем ему присвоили звание младшего лейтенанта и направили в Перемышль, в 197-й стрелковый полк, которым командовал майор Хмельницкий.

Там, на восточной окраине Перемышля, Екимова застала война. Теперь, вспоминая об этом, Дмитрий Дмитриевич как бы заново погружается в настоянный на траве и хвое воздух пригородного леса, ведет своих бойцов на плац, где между деревьями натянут киноэкран, смотрит фильм «Степан Разин», ложится спать, блаженно потягиваясь и думая о том, что завтра, в воскресенье, он с утра пойдет на почту и отправит в Ленинград любимой девушке Вале письмо с обычными словами: «Все в порядке, жди, скоро приеду…» Так было поздним вечером 21 июня. А уже через несколько часов в лесу рвались снаряды и мимо разорванного в клочья экрана бежали бойцы, волоча на себе раненых товарищей…