Возвращение к легенде - [51]

Екимов пишет удивительно зримо, память у него цепкая, его исповедь читается с огромным интересом. Такова сила фактов. И сила чувства, скрытого под внешним «спокойствием» почерка.

«Хорошо помню командира нашей дивизии полковника Дементьева. Был он уже пожилой, на вид лет шестидесяти, сутуловатый, вроде невозмутимый, но всегда начеку, очень зоркий… Мне он своим внешним видом напоминал портрет Кутузова…». «Нашим полком командовал майор Хмельницкий. Ему в то время было лет 45, может, немного меньше. Невысокого роста, очень подвижный, жизнерадостный, с бойцами простой и общительный, он даже в бою не менялся. Все подчиненные его очень любили. С начала войны он был почему-то всегда в кожаной куртке — в жару, в дождь, в любую погоду. Воевал лихо, как прирожденный воин. Лично водил нас в штыковые атаки — и под Перемышлем и в Виннице… С таким командиром и умирать было не страшно. А где и как он погиб или как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю…». «Хочу сказать о политруке нашей роты Якубенко. Был он также невысок ростом, сухощавый, чуть сутуловатый. Я никогда не видел его улыбающимся. Но был он справедлив и решителен, На коротких привалах не отдыхал, а читал нам сводки Информбюро, выпускал боевые листки. Воевал он храбро…».

Мне нравится, что Екимов пишет с любовью не о себе, а о других. Ему, я чувствую, очень хочется, чтобы не пропали бесследно, не канули в Лету имена его боевых друзей, совершивших когда-то великий солдатский подвиг, но не заработавших ни орденов, ни славы. Он пишет о подвигах младшего лейтенанта Шпака и рядового Горобца, которые под сильнейшим огнем ездили к горящему складу за боеприпасами, о героях уличных боев лейтенанте Иване Васильевиче Фокине, снайпере Чинчирашвили, старшем сержанте Николае Новикове, который «родился в Тульской области, был с виду неуклюж, ходил вразвалку, но-медвежьи, но в рукопашных схватках был ловкий как черт, фашисты от него летели, как мячики»; о бесстрашных пулеметчиках — Болотове, погибшем в первый день войны, братьях Бахтиевых, дальнейшая судьба которых неизвестна, и Павле Морозе, чей адрес (село Богданы Киевской области) каким-то чудом сохранился в памяти…

И еще Екимов пишет:

«В день контрнаступления 23 июня 206-й стрелковый полк нашей дивизии, отбив железнодорожный мост, форсировал реку и гнал врага еще 7 километров на его территории. Отступили оттуда снова за Сан только к вечеру по приказу командования».

Новая легенда! Неужели мы были на территории врага, пусть на маленьком ее клочке, уже на  в т о р о й  д е н ь  в о й н ы? Я запрашиваю Екимова еще раз, он подтверждает. И добавляет, как тот львовский колхозник: «Не верите — спросите у поляков».

И вот я в Перемышле. Как это случилось? Об этом, пожалуй, стоит рассказать.

Летом 1965 года я жил в Доме творчества в Ялте. В это же время там отдыхали с семьями два моих польских коллеги — журналист Ришард Фрелек и писатель Войцех Жукровский. Мы познакомились, и как-то я поведал им о моем замысле. К тому времени я уже собрал немало фактов, среди них были такие, которые в равной степени относились к обоим нашим народам. Участники боев в Перемышле говорили, что местные жители оказали им огромную помощь. Когда завязывались уличные бои, поляки активно участвовали в боях за вокзал, бросали из окон на головы гитлеровцам тяжелую мебель, утюги, кирпичи из разобранных печей, поливали кипятком. Были поляки и среди ополченцев, некоторые из них погибли…

Мои новые знакомые внимательно слушали, попыхивали своими трубками и кивали головами. «Бардзо интересно!» — изредка говорили они, посматривая друг на друга. Кажется, что-то похожее они где-то слышали… «Мы постараемся для вас кое-что узнать», — сказали они на прощанье. Но, честно говоря, я не очень-то надеялся: оба поляка были люди занятые, со своими творческими заботами. Я воспринимал их внимание ко мне и моим поискам скорее как любезность хорошо воспитанных людей.

Но прошло несколько месяцев, я уже давно забыл о нашем разговоре на ялтинской веранде, и вдруг почтальон вручил мне письмо из Варшавы. Это было приглашение от польского «Союза борцов за свободу и демократию» — организации, доселе мне не известной. «Союз борцов», или, как его зовут сокращенно, «Сбовид», писал, что он «чрезвычайно заинтересован в инициативе написания книги на тему советско-польского воинского братства» и готов оказать мне «посильную помощь». Короче говоря, «Сбовид» приглашал меня в Польшу.

Я приехал в Варшаву в начале зимы: падал первый снег, и деревья на улицах польской столицы стояли приукрашенные, как к рождеству, в кокетливых белых шапочках. Мои новые знакомые, работники «Сбовида», Вацлав Чарнецкий и Збигнев Куницкий, оба маленькие и удивительно подвижные, оба хорошо знающие русский язык, оба ветераны войны, водили меня по городу и наперебой рассказывали о последних варшавских новостях: о предстоящем открытии Большого оперного театра, о жаркой, длящейся уже месяц дискуссии вокруг нового исторического фильма «Пепел», в котором «очень много красивого, но чуть-чуть мало уважения к предкам», о подготовке к празднованию тысячелетия Польши… Предпраздничная Варшава была прекрасна, смотреть на нее — даже просто смотреть! — было наслаждением, но меня тянуло в Перемышль.