Возвращение блудного сына - [55]

«Ой-ё-ёй, Сашичка! — погрозила пальцем Лебедяева. — Давно ли по-другому говорили!»

«Мало ли что по-другому. Кое в чем влияние имею, не отрицаю».

Они дошли до кинотеатра. Возле входа он задержал Машу и устало сказал:

«Вы уж не отталкивайте меня, Марья Аверьяновна. Раз в месяц улыбнетесь — я той улыбкой до-олго сыт буду. А если куда-нибудь — в ресторан, скажем, на люди со мной покажетесь — о-о-о! — Он закатил глаза. — Значит, решено: с этой поры я — ваш трубадур!»

«Ну что вы, Саша…» — Лебедяева попыталась скрыться в дверях, но Черкиз удержал ее:

«Нет, уж позвольте, Марья Аверьяновна, это уж позвольте», — твердо сказал он. Зрачки его сузились, губы стали тонкими, и она, помолчав, сказала: «Ладно, ладно, пусти…»

«До свиданья!» — Он перебежал дорогу перед испуганно квакнувшим авто и скрылся.

Маша же, растерянно улыбаясь, вернулась за свою стойку обрывать билетики. Думала: «Ну, Сашка, болтун — оболтал меня, окаянный!» Она почему-то не сердилась на него — то ли потому, что так приятно пахли цветы, принесенные им, то-ли от разговора о любви — почти настоящего, со стихами. И совсем как в кино, склонялся перед ней в поклоне модно одетый человек с тонким профилем, а она хмурилась и отвергала его, недоступная. Конечно, не могло быть и речи о каких-то чувствах, о которых болтал Мартынов, — вот еще, чего выдумал! — но если так просто, из дружбы, пускай ходит, черт с ним.

Другом Черкиз и вправду оказался незаменимым: он появлялся рядом тихо, незаметно — приходил домой или встречал ее после работы, дарил цветы, стихи, читал с ней книжки, беседовал о кинокартинах, приносил чай, сахар, бутылку хорошего вина, конфеты. Иногда заявлялся поздно вечером, ночью — снова пили чай, вино, играли в карты, — но никогда не просил оставить. Несмотря на темь, мороз или слякоть, одевался и уходил. Это было даже удивительно и иногда — что скрывать? — неприятно.

Менялись времена, настраивалась жизнь, Лебедяевой же казалось, что живет она все так же, без перемен, целый век, два и не будет окончания этому тихому житию без любви, без надежды.

Однажды она пошла с соседкой, Куприянихой, на демонстрацию — просто так, посудачить, пощелкать семечек, потолкаться возле украшенных кумачом лабазов. Но, когда красные флаги заполыхали над улицей, она ощутила вдруг неведомую ранее пустоту в душе. Пустота эта пугала, была страшная, жадно сосущая. Ветры свистели над головой, взвивались голуби, уверенно шли люди, смеялись и кричали. Сердце ее ударилось с размаху о мостовую, и стало так тошно — хоть в петлю… На обратном пути она зазвала Куприяниху в церковь, отстояла пол-обедни и ушла в такой же тоске. С той поры она и зачастила в «Медведь». Но как сказать — зачастила? Примерно раз в месяц, когда становилось совсем уж невыносимо, приходила она туда. Если не было уговора с Черкизом, все равно она знала: ему скажут, на другой день придет обязательно, и будет хорошо. Они потанцуют, он станет целовать руки, читать стихи, говорить любезности — ах, Сашка, Сашка! Что ни говори, он кавалер не из плохих, где встретишь теперь такую обходительность! Впрочем, и с ним произошли перемены: появилась уверенность, словно почувствовал за спиной силу; в разговоре стал смел, в жесте быстр и краток.

Так прошел год — снова закружился лист, и закружилось в воздухе, в атмосфере лебедяевского дома нечто такое, что обязательно возникает между мужчиной и женщиной, тем более когда они молоды и беспредельно одиноки. Она стала задумываться над значениями и даже интонациями сказанных фраз, ловила взгляды и отворачивалась, поймав их, вела себя неловко и скованно — то долго молчала, то смеялась безудержно. Однажды, когда она пошла в сени проводить и закрыть за ним двери, Мартынов вдруг обнял ее и стал жадно целовать. Она вырвалась, крикнув: «Сашка! Что ты, Сашка?!» — кинулась в квартиру, захлопнула дверь. Он долго стучал, бормотал: «Пусти, ну, пусти…» — Лебедяева не открыла. На другой день он пришел к кинотеатру, остановился у входа и долго смотрел на нее через стеклянную дверь. Маша холодно глянула в глаза Мартынову, усмехнулась, но не поздоровалась, даже не кивнула, и он ушел. Вечером поплакала дома одна, опять одна, и подумалось даже: да полно, уж не полюбить ли его в самом деле? Однако дума думой, а сердце-то знало, что этого никогда не произойдет, ибо ясно было, что снова начнется то, от чего ее избавила когда-то смерть купца Тарасова: угар и бесстыдство, разная гнусь. Да еще вперемежку с истериками и чтением стихов. Купец хоть был прост: брал свое да и уходил восвояси. А этот — душу вынет, досыта наизгаляется… А любить все равно хотелось, и она все чаще вспоминала красного командира, с которым ехала в город из деревенской стороны. Так чисты и неумелы были его поцелуи в теплушке, такие простые разговоры они вели ночью в громыхающем на стыках поезде… Чего не уехала с ним тогда? Попробуй найди здесь такого, если ходит и домогается любви один только Сашичка Мартынов, да и тот в своей шайке никакой не Сашичка, а просто Черкиз. Тяжко, тяжко было жить, и все чаще она думала: да полно, не прекратить ли вообще все это дело, не наложить ли на себя руки? Думать об этом было и страшно, и сладко.