В маленькой пивной, затерянной среди окраинных пятиэтажных домов, стоял за столиком бывший следователь Михаил Носов и пил пиво. Был он среднего роста, с сизоватым от давнего алкоголизма лицом; одет неважно: старый дрянной плащ, грязная рубашка, сальные пиджачные лацканы, стоптанные, ползущие по швам туфли. Пьяная готовность к смеху, быстрые алчные взоры, бросаемые на дверь: не зайдет ли знакомый, не угостит ли? — руки, оберегающие кружку, тарелку с убогой закуской…
Время близилось к закрытию, об этом уже объявила буфетчица, а Михаил Егорович все не уходил. Пока можно пить, надо пить — где потом достанешь? Некто из последних прорвавшихся кинул на стол тарелку, шумно всосался. Отлип от кружки, помигал выпученными влажными глазами, неуверенно улыбнулся.
— Что, друг, похорошело? — спросил его Носов. — Иной раз, кхэ-эй… аж до копчика…
— Но-но… — отозвался тот. — А ты как здесь оказался, мусор? Давно я тебя искал…
— Крестник, что ли? Давай тогда, ставь кружку. Если хошь, чтобы был разговор.
— Нужны мне твои разговоры. И не кружку, а на нож я тебя ставить буду.
— А! — бывший следователь махнул ладонью. — Это все неправда. Чушь, бред. И ты не бери себе в голову. Не строй из себя черта. Какой ты черт? Я их видал, — не похож нисколько…
— Похож не похож, а уделаю.
— Гр-рубиян… Плесни-ка мне маленько.
— А хрена не хошь? Ишь, захотел!
— Нет, не черт. Он низок, но щедр. Знаешь, кто я такой?
— Кто?
— Я папа Мюллер.
— Все, в последний раз сказала: закрываю! — крикнула буфетчица. — Если не поторопитесь, милиционеров кликну. Тут патруль ходит, мне только скричать — живо в вытрезвитель отправитесь, алкаши!
Носов, вздохнув, поплелся к выходу. Его догнали, толкнули сзади:
— Не убегай, вместе, вместе…
Они встали под тусклой лампочкой, освещающей вывеску пивной. Мужик потащил что-то из-за пазухи, — блеснуло лезвие. «Гляди, сволочь, как раз про тебя». Носов отвел его руку:
— Напрасно все, ложь, сон… Давай лучше песню споем. Вот эту, помнишь ее?
Ст-таит девчонка с пап-пироса-ай…
А ж-жизнь пр-раходит стар-рано-й…
Гудит в небе. Издалека, глухо так… Ты не слышишь?
— Нет, не слышу, — невольно прислушиваясь, ответил сосед по столику. — Вроде как бы самолет — а, нет? Четырнадцать ведь лет отволок я, соколик! — вдруг взвыл он.
— Ну, и нечего тут толковать! — отрубил Носов и сдвинулся с места.
Ночь уже летела на мир; буфетчица, ругаясь, возилась с замком. Патруль, проходя по улице, негромко стучал сапогами. Михаил Егорович, шатаясь, упрямо плелся в подвал, в крохотную каморку с маленьким верхним окошечком — она считалась служебной жилплощадью, полагалась ему как дворнику. Сзади, на небольшом расстоянии, топал преследователь. Носов не замечал его. «Все неправильно, — думал он пьяно. — Опять все неправильно». На твердом топчане, покрытом старым матрацем, он моментально уснул, предварительно крепко заперев дверь. С освещенной улицы в жилище жалко сеялся ничтожный свет. Сипло пищали крысы, сочилась вода из ржавых труб.
Следователь городского райотдела, старший лейтенант Михаил Носов, проснулся в своем кабинете. Снизу — старая, пропахшая кислым табачным дымом шинель, под головой вещдок, телогрейка с окровавленными полами, сверху — собственное пальто. Поднялся, зажег свет, встряхнулся. Ф-фу-у… Надо же было вчера так напиться… Включил стоящий на подоконнике чайник, глянул на улицу, — окно выходило во двор вытрезвителя. Знакомая картина. Трое работяг по очереди били по лежащим на земле железным прутьям, выпрямляя их. Двор отделялся от заводской территории — склада лесопродукции — поставленным в незапамятные времена, когда райотдела еще не было и в помине, высоким железным забором. И как раз во двор вытрезвителя выходили высоченные кованые ворота — видно, когда-то здесь был въезд на склад. Потом ворота захлопнули навечно, повесили огромные замки. И вдруг кому-то недавно ударило в голову: ворота снять, поставить сплошное ограждение! Их долго, надрывно снимали: кричали люди, шумела техника, но, убрав, не утащили на завод, а оставили на милицейской территории, сложив у стены. Из отдела звонили на завод, оттуда обещали немедленно увезти, но каждому было ясно, что лежать им тут — всегда.
Теперь на месте образованной дверьми пустоты возводили «металлическое ограждение», железный забор. Возводили долго, уже второй месяц. Трое рабочих с бригадиром толкались на площадке. Они почти обжились тут, заимели знакомых среди милиционеров, ходили в дежурку греться. Когда напивались и валялись у дверей вытрезвителя, сотрудники не трогали их, лишь оттаскивали в глубь двора, к воротам.
Рабочий день почти всегда начинался одинаково: вытрезвительская машина, разворачиваясь, мяла разбросанные там и здесь металлические пруты. Их разгибали кувалдой. Один рабочий бил по пруту; двое других стояли рядом и сосредоточенно курили. Такой разминки, бывало, хватало на весь день, дальше дело не шло: то не привезут кислород, чтобы резать, то электроды, чтобы варить, то откажет сварочный аппарат, то бригада начинала опохмеляться и еще до обеда исчезала с площадки.
Эх-ха-а… Из вытрезвительской двери выскакивали и тараканами пробегали по двору утренние клиенты; иные останавливались возле работяг и, сутулясь, просили закурить. Те презрительно мотали головами: много вас таких бегает, на всех не напасешься! Клиенты, дрожа, бежали дальше и пропадали в утренней ноябрьской полумгле.
