Возвращение блудного сына - [53]

Дома Маша постелила постель, сказала: «Спасибо тебе, Боренька, голубчик мой». Но Борька так и не прилег всю ночь, сидел в углу, и по вздохам его, по судорожному сглатыванию Маша поняла: ему невыносимо страшно после того, что произошло между ним и Мартыновым, его другом. Утром он тихо, не раздеваясь, пристроился с края кровати, а когда она проснулась, зачем-то начал рассказывать о гимназии, смеялся над инспектором, учителем латыни, вспоминал, как ходил на каток. И хоть Лебедяева знала его хорошо: злой, хитрый, мелочь, — а в этот раз пожалела искренне. Человек все ж таки, не деревяшка, ишь, как убивается. После его ухода тяжко стало Маше на душе от этой встречи. Шли дни, а тяжесть эта не снималась — так было тускло, отвратно…

31

Однако в ту пору подоспела и удача: уволили из «Триумфа» билетершу, вечно пьяную старушку, и биржа подослала на ее место Лебедяеву. С работой стало поспокойнее. Появился какой-то порядок жизни: теперь валяться в постели, раскладывать до одури карты было недосуг, и, когда выгадывалось на это время, праздность доставляла удовольствие, не то что прежде. И призрачная жизнь синема увлекла Машу. Так легко, весело, даже в трудностях скачуще нелепо, неправдоподобно жили там люди, и в то же время было все, как в жизни, а она думала: прекрасно, прекрасно так жить, — и не хотелось наружу из темного зала.

Тихо текли дни, пока опять не появился Мартынов. Элегантный, тонкий, чертом взлетел на крыльцо; будучи впущен, закачался на стуле, попыхивая душистым табаком. Однако разговаривал уважительно и комплименты отпустил только обязательные. Маша спросила, как же ей его звать-величать, и он ответил просто: «Сашей, Сашкой, Сашичкой — ну, тут уж сами выбирайте. Мне это приятно, так что вы не смущайтесь, прошу вас…» Тасовал карты, выкидывая и разглядывая то одну, то другую. Наконец смешал их, бросил и сказал: «Вот и потеряли мы с вами Бореньку». — «Что, что?..» — не разобрала Лебедяева. Он истово перекрестился: «Утонул. Судорога в речке схватила. Царствие небесное, хороший был офицер». Она наладилась плакать, но Мартынов оборвал: «Сегодня поминки, я приглашаю. Тесный круг, только друзья, не извольте беспокоиться, роднуша».

Собирались в трактире Гарифуллина; для других он был закрыт, и у ворот дежурили верткие, ладные парнишечки.

Публика удивила Машу: чувствовалось напряжение в жестах, словах. Да и сами поминки больше смахивали на обыкновенную пьянку: не было ни речей, ни тостов, просто по команде Мартынова все сгрудились вокруг столов и начали глушить водку. Маша глянула на него — он брезгливо поморщился и, склонясь к ней, сказал: «Вообще народец, знаете, неважный — люмпены, дно. Но меня слушают, подлецы!» Это сказано было с гордостью. «Да кто это?» — спросила она. Мартынов не ответил; он встал и, вскинув руку с рюмкой, громко произнес: «Месье и медам! Предлагаю тост… за королеву!» — и указал на Лебедяеву. Она густо покраснела, втянула голову, в плечи. Трактир загудел. Все оборачивались к Маше, чокались, что-то выкрикивали. «Зачем вы так, Саша? — обернулась она к Мартынову. — Лучше бы за Борину память выпили, а то непонятны мне ваши поминки». Он положил ладонь на ее плечо, сжал властно: «Я же говорю — не извольте беспокоиться, голубушка Марья Аверьяновна, все идет нормально, лучше некуда. Всему свой черед, сами увидите, Кармен», — и заглянул в глаза. Чему черед — так и не поняла Лебедяева.

Уже отбивал чечетку кто-то фиксатый в коротком пиджачке. Мартынов сидел разомлевший, тоже что-то выкрикивал, хлопал в ладоши, чокался с подходившими, но по мере того, как он выпивал, взгляд становился тяжелее, глаза глубже уходили под лоб, набухала и подавалась вперед челюсть. С Машей был изыскан и учтив, говор его весьма отличался от полужаргона окружающих, и теперь, в этом окружении, особенно выделялись ум и сила, вознесшие его над этими людьми. Вдруг протиснулся к ним серый, пушистый, большой парень и забормотал: «Можно, я с тобой за упокой Борькиной души выпью, Черкиз? Ловко ты его — этими-то руками…» — Он показал пухлые свои ладошки. «Отойди, Сулема!» — оттолкнул его Мартынов. «Не-ет, ты скажи, — не унимался парень и внезапно замахнулся на Лебедяеву: — Убью, сука!» — «Какой вы неспокойный сегодня, Степушка, — мягко сказал Мартынов, взяв его за локоть. — Я недавно прочел в газетке, что завезли новый препарат от нервов и секретных болезней, так что вам будет вдвойне полезен, золотко. Ступайте. Ах, как вы меня обидели!» — Голос его был грустен, он вытер платочком глаза и отвернулся. Парень осекся, побледнел, но сзади его уже взяли за руки, потащили к двери…

Маша бесстрастно наблюдала эту сцену и, когда парня выволокли, налила в свою рюмку вина, чокнулась с Мартыновым: «Ну, за убиенных, Сашичка, добрый человек. Или как там тебя — Черкиз, что ли? Бога-то не боишься?»

Она встала, пошла к выходу, но посередине повернула назад и, подойдя снова к Черкизу, с маху, сжатой в горстку рукой сильно ударила его по лицу. Трактир ахнул и замер. «Вот! Хоть это с меня получи! — крикнула она и обернулась в зал: — Чего ждете? Тут я, терзайте!» Но Мартынов сделал жест, все расступились, и она, замирая, двинулась к выходу. Сквозь тишину ударили в спину громкие его слова: «Вот теперь-то вы мне вдвое дороже стали, голубушка Марья Аверьяновна. Да не бойтесь, не бойтесь, кому, кроме меня, вы и нужны-то?»