Возвращение блудного сына - [52]

Быстро, сполохом пролетела ночь на руке юного ротного командира. Под утро Маша, проснувшись чуть свет, стала пришивать пуговицы к его гимнастерке; смотрела, пугливо улыбаясь, а он спал, раскинувшись, и не видел снов. Они не шли к нему, так как он считал их блажью, да и что он мог в них увидеть? Свою прошлую, будущую жизнь? Прошлую — может быть, но кому дано узнать свое будущее? Пока же он спал — молодой, сильный, гибкий, — и тонкая слюнка стекала с губы, а рядом женщина, познавшая его, пришивала пуговицы к ломкой от пота гимнастерке.

Поезд миновал мост и вошел в город. Закурились белесые тощие дымы, потянуло черной, теплой мазутной пылью. Комендант проснулся, когда состав уже замедлял ход у станции. Потащил к двери лебедяевские котомки. Они зашагали через пути к бурлящему вокзалу. По дороге он остановился и тихо предложил: «Слушай… оставайся, право! Поедем со мной туда, на юг!» — «Нет-нет! — испугалась Маша. — Прощевайте, лихом не поминайте, как говорится». Она усмехнулась, взяла у него котомки, взвалила на спину и, не успел он опомниться, затерялась в пестрой вокзальной толпе. Командир постоял немного, зачем-то стащил с головы выгоревшую фуражку и, вздохнув, двинулся к эшелону. Маша же шла и шла вдоль железнодорожной насыпи, затем с трудом взобралась на нее, села на котомки и стала ждать. Вот засвистел, тронулся и полетел на нее паровоз. Она подняла руки, что-то крикнула; но быстро шла машина, нельзя было даже разглядеть лиц высунувшихся из теплушек красноармейцев, только профиль его, четкий и стремительный, впечатался в одно из окон. Ушел поезд — и что ушло с ним? Любовь, дурная и шалая, искорка, вспыхнувшая между двумя людьми; дотлела бы она, эта искорка, да и погасла, если б рванулась Лебедяева на юг этим поездом, или, разгораясь, светила бы и светила? Время прошло, и никто не даст ответа. Да что ж, дело такое, моргнешь — не вернешь; ведь не бросать же, на самом деле, две котомки отборного зерна, да и дом кой-чего стоит, эдак и пробросаться недолго. И она пошла в город, к своему дому.

Окна его были заколочены, замок сорван, внутри — грязь, пыль, запустение: видно, жили в нем случайные люди, спали на лохмотьях, а потом либо вымерли от голода, либо подались куда-нибудь в хлебные края… Она почихала от пыли, присела на порожек, пригорюнилась: ах, опять надо жить, это что же такое… — и пошла к соседке, за веником.

В этом доме, пустом и холодном, прожила Маша зиму: меняла зерно на другие продукты, продала подаренный Кудряшом браслет, но весной снова забедствовала. А однажды утром, когда выходила из дома, со скамейки поднялся и загородил дорогу человечек в обтрепанном плюшевом жилете, залепленных грязью сапогах, стареньком картузе. «Вот встреча, ну и встреча! — заохал он, хлопая себя по ляжкам. — Все хорошеете, душа моя, Маша, нет, подумать только!» — «Не притворяйтесь, Боренька, голубчик, — промолвила Лебедяева, — ведь не нечаянно же вы меня встретили, коли на лавочке поджидали». Красносельских дернул головой, кинул ее на грудь и застыл, прижав к сердцу руку. «Что же опять здесь? — спросила она. — Ведь вас здесь, Боренька, многие знают. Не боязно?» — «Верно, верно, — помявшись, отвечал Борис. — Время такое — приходится и опасностей избегать». — «А по каким делам здесь, Боря?»

Тот отвернул лицо, скривился, ноздри его дрогнули, и она поняла: нет, не скажет. А если и скажет, то наврет.

«Ну, пусть его», — подумала Маша и уже махнула рукой, прощаясь, но Красносельских задержал ее: «Я, знаете, специально зашел повидать вас, тут вы не ошиблись. И так-то, поверьте, стало тоскливо… Вспомнить бы все, что раньше было, хоть немного еще так пожить».

«А вот на это зря надеетесь, Боря, — сказала Лебедяева. Усмехнулась: — Вы, конечно, как и раньше, ужасный душка и для девицы несомненная погибель, но какая наивность, я удивляюсь. Нет уж, прошли времена».

«Жаль, жаль! — искренне заявил Борис. — Но хоть в ресторан-то со мной не откажетесь сходить? В последний раз, на прощанье. Ах, будет что вспомнить. — Он закатил глаза. — Шампанское, полутьма, женская рука с апельсином».

«Сегодня вечером! — крикнул он, отходя. — Приходите в „Медведь“, я буду с другом!» — И скрылся в переулке.

Она взволновалась в тот день, нагладила старенькое платье и вечером, войдя в зал «Медведя», тихо охнула — так отвыкла от лампионов, угодливых официантов, россыпи блюд на столах. Борька, виляя между столиками, бежал навстречу в кургузом сером костюмчике, с нелепой тростью. Завертелся вокруг, ухватывая за локоть. Повел Машу к дальнему углу — там за столиком одиноко горбился человек.

30

Третий член компании был высок; волосы светлые, мягкие; серые, рано постаревшие глаза. Нос тонкий, с горбатинкой. Когда Красносельских представил Машу, он встал, стукнул каблуками: «Очень приятно — я это вполне искренне, поверьте!»

Борис при нем сразу слинял, сдвинулся на задний план. Он и сам почувствовал это: хоронился, конфузился, быстро, украдкой пил, не чокаясь и отворачиваясь к стенке. Опьяневши же, загнусил под нос: «Р-развеселые ребята, одним словом, удальцы, и-эх, царю вер-рные, покорные, на службе молодцы!..» У нового знакомого презрительно дернулся рот, но судорога перешла в улыбку, он склонился к Лебедяевой: «Позвольте вас?» Танцевал он отменно: прямой корпус, даму держал далеко и необыкновенно чуток был к музыке. «Можно вас… сопроводить сегодня?» — спросил он. «Нет уж. Сама доберусь как-нибудь». Как только вернулись к столику, Красносельских поднял вдруг голову, поглядел на них внятно и пристально. «Тебе надо проветриться, Боря», — проговорил новый знакомый. Тот сразу побелел, как бумага. Хлопнул рюмку, сказал: «Хорошо, Мартынов, я уйду», — и быстро вышел из зала. Маша насторожилась. Сославшись на непорядок в прическе, выскочила в вестибюль и спустилась по лестнице. Облегченно вздохнула, когда оказалась на улице. Но не успела пройти и двух кварталов, как была окликнута с извозчика Мартыновым: «Марья Аверьяновна, ну разве можно? Ночью, в городе, одна… Садитесь же, бог свидетель, я не сержусь». Она, цепенея, села в пролетку и сказала адрес. Напротив дома слезла и, не оглядываясь, двинулась к крыльцу. Услыхала, как скрипнула рессора, — он тоже спрыгнул, зашагал следом. Остановилась, задрожав, и повернулась к нему. Тотчас из мрака проявилась фигура Борьки — он выплыл откуда-то сбоку и быстро приблизился. Мартынов отпрянул, а Красносельских схватил Машу за руку и притянул к себе. Некоторое время все стояли молча; наконец Мартынов шагнул к Борьке, обнял, крепко поцеловал в губы и, отшатнувшись, прочеканил: «Люблю, Борька! Узнаю: старый юнкер, рыцарь! Верность Прекрасной Даме — это ли не идеал?» — и скрылся в темноте.