Воздушный шарик со свинцовым грузом - [24]

– Сначала хотелось бы услышать, как ты молчишь.

Я замолчал.

– Знаешь, твое молчание мне нравится больше, – сказала Люсьена. – Солнышко, а ты меня не боишься?

– А почему я должен тебя бояться?

– Все-таки я укротительница. Мало ли что придет мне в голову… Вдруг я заставлю тебя прыгать через обруч?

– Горящий?

– Не исключено.

– А голову мне в пасть не положишь?

– Это ты суешь свою нелепую юную голову мне в пасть. Не боишься, что откушу?

– Нет, не боюсь. Откусывай. По-моему, боишься ты.

– Я? – Люсьена как-то чересчур уж по-актерски приподняла брови. – Маленький, а ты не сошел с ума? Чего мне бояться? Под статью о совращении малолеток ты уже не подходишь.

– Ты полюбить боишься, – ответил я. – Показаться слабой и глупой боишься. Так и путешествуешь из города в город со своей Зосей, ночуешь по гримеркам, а когда не можешь уснуть, слушаешь, как в соседней комнате, в клетке, ходит из угла в угол и тоскливо рычит твоя леопардиха.

– Пошел вон отсюда, – сказала Люсьена Тамм.

– Не пойду.

– Хочешь, чтобы я выпустила Зосю?

– Выпускай.

Люсьена взяла с гримерного столика бутылку коньяка, налила себе полстакана и выпила залпом.

– Откуда ты взялся на мою голову? – проговорила она. – Тебе перепихнуться не с кем? Сверстниц не осталось? Или захотелось поопытней и поискушенней? Эдипов комплекс заговорил?

– Дура, – сказал я.

– И это все? Куда подевалось твое остроумие? Скукожилось и спряталось? Я люблю остроумных мужчин. Помню, был у меня один остроумец, постарше тебя, естественно, так тот, натягивая презерватив, говорил своему «дружку»: «Защищайтесь, сударь!» А ты своему что говоришь?

– А ты действительно стерва.

– Ты называешь своего «дружка» стервой? Какое тонкое извращение. Почему ты не пьешь коньяк? Хочешь, чтоб я одна напилась?

Я налил себе.

– Больше, больше наливай! Все мои мужчины пили много, а после прощания со мною вовсе спивались.

– Громче, – сказал я.

– Что?

– Громче об этом ори. Тогда, может, сама поверишь.

– Какой же ты милый, когда сердишься. Говоришь зло, по-взрослому, а краснеешь, как ребенок. Тебе точно двадцать четыре?

– Ты сама как ребенок, – ответил я. – Хвастаешься, врешь, корчишь из себя бывалую стерву. Придумала себе идиотскую роль и шагаешь с нею по жизни, воя от одиночества. Продолжай играть.

Я направился к двери.

– Ты куда, дурачок? – Голос Люсьены внезапно понежнел.

– Домой, – буркнул я. – Или в гости. Мне, слава Богу, есть куда пойти.

– Так ведь метро закрыто.

– Такси возьму.

– А деньги?

– Обойдусь. Пока буду ехать, расскажу таксисту свою историю. Он меня поймет, посочувствует, стукнет разок монтировкой и отпустит без уплаты. «Ползи, – скажет, – братишка. Тихо ползи по склону Фудзи».

– Не нужно никуда идти. – Люсьена подошла ко мне и обвила мою шею руками. Взгляд ее стал обволакивающе мягким, а губы чувственными и по-детски беззащитными.

– Затеяла новую игру? – попытался усмехнуться я, чувствуя, как кровь приливает к каждой клеточке моего тела.

– Наоборот. Игры закончились. Я побыла укротительницей, а теперь я просто женщина. Мы оба были и укротители, и звери. Маленькие глупые зверушки. Давай станем людьми. Поцелуй меня.

Я поцеловал – сперва робко, потом нежно, а затем нежность моя куда-то ушла и появилась совершенно непонятная свирепость – маленькая глупая зверушка внутри меня не хотела становиться человеком. А потом она вдруг утихомирилась и сделалась совсем ручной, уже глубокой ночью, когда луна, нагло пялившаяся в окно гримерки, проплыла мимо, а пружины плюшевого дивана умолкли, и стало слышно, как за стеной, в кладовке, тоскливо рычит леопардиха, царапая когтями пол и грызя клыками прутья клетки.

* * *

На следующее утро Люсьена почти силком прогнала меня домой, заявив, что за несколько часов моего отсутствия ничего с нею не случится, а мне никак не повредит, если я немного посплю, поем и прихвачу из дому зубную щетку. Эта зубная щетка меня почему-то успокоила.

– Ты права, – сказал я. – Чистые зубы – чистые отношения. У каждого человека должна быть своя зубная щетка и губная гармошка.

Дома я почувствовал себя неуютно. Ни спать, ни есть мне не хотелось. Я попробовал почитать книгу, но обнаружил, что читаю мимо строк. Тогда я принял душ, сварил себе кофе и вышел на балкон с чашкой и сигаретой. Выпив кофе и докурив, я ощутил себя еще неприкаянней. Трудно было находиться отдельно от своих мыслей, а мысли мои были явно не дома. Я сложил в сумку кое-что из вещей, не забыв про зубную щетку, взял побольше денег и поехал в центр. До начала представления второго дня конгресса оставалось часов пять. Я погулял по центру, пытаясь отвязаться от мыслей, которые норовили увести меня в сторону Октябрьского дворца. Мне не очень-то хотелось, чтобы Люсьена, видя мою настырность, сочла меня окончательно и бесповоротно укрощенным. Я бессмысленно бродил по вязи улочек, убеждая себя, что наслаждаюсь теплым майским деньком, цветением каштанов и облупившимися фасадами зданий. Потом мне захотелось кофе, и я, обрадованный этим внезапным отвлекающим желанием, зашел в ближайшую кафешку и сел за столик. Пока я размышлял, не заказать ли мне к кофе рюмку коньяку, в кафешку зашли двое – короткостриженый парень и девушка. Лицо парня было мне незнакомо, а вот лицо девушки знакомо настолько, что я пожалел, что не могу превратиться в невидимку. Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурки, но было поздно.