Воздушные шары Сальви-Крус - [21]

— Ну, уж конечно! — не сдаваясь, я тупо ввязывался в перепалку. — Что мое, вот твое лицо — цветет как клумба у моей тетушки на даче в эту пору. И это, естественно, означает, что сам ты безоговорочно веришь в это, в верность, в постоянство, в ожидание без измен и срывов — одним словом, в любовь? Если так, я удивлен, правда. Поскольку впервые встречаю такого человека, который, к тому же, не смущаясь, заговаривает об этих вещах с первым встречным.

Парень просветлел лицом, хотя оно у него и до того мрачным не было. Может, представил себе что-то, о чем и так никогда не забывал, не знаю…

— Верю, — просто ответил он, глядя своими ясными глазами прямо мне в душу, зараза. Но только он взглянул, так я ему сразу и поверил, что не врет, вот так. — Верю, — повторил он, — и, если позволите, расскажу вам одну историю. Она совсем короткая и не утомит вас. У вас есть время?

Чего-чего, а времени у меня было предостаточно. Я забрал свою рюмку и перебрался к нему за столик, показав таким образом, что готов слушать. Задираться я перестал пока, подумав, что послушать хорошую историю да ко времени все же лучше, чем ничего не услышать, кроме собственной бесполезной ругани. А вот если история окажется глупостью…  Тогда, пожалуй, можно будет выпустить весь пар, что накопился.

Незнакомец плеснул себе в стакан пепси из стоявшей на столе бутылки, пригубил и задумался, соображая, видимо, с чего ловчей начать. По его лицу забегали тени, словно давние или близкие события одно за другим замелькали перед его мысленным взором, отбрасывая на него отблеск. Так в ясную погоду, подчиняясь путаному замыслу и торопливой кисти ветра, меняется гладь озера.

Я молча ждал начала повествования. Было все так же душно и влажно, но от забот своих я вроде как отвлекся, что было хорошо. Я надеялся, что дальше будет еще лучше.

В чуткой тишине пустого кафе было слышно, как одуревшие мухи бьются в невидимое им стекло. И, в отдалении, за стеной, в другом здании, в другом городе или в ином измерении — в стальной мойке погромыхивали тарелки.

Столик, за которым мы приземлились, явно обосабливался в пространстве. Я это чувствовал, но не знал пока, как к этому относиться.

Незнакомец поднял голову, коснулся моих глаз прохладной синью, и начал свой сказ.

— Эта недавняя история произошла с моим другом. Я, сам того не ведая, тоже принял в ней некоторое участие, так что передаю вам все по сути из первых рук. Поэтому, пусть вас не смущает мое пристрастное отношение и знание некоторых подробностей, знать которые, быть может, и не должен был.

Вот, представьте себе обычную комнату в рядовом общежитии: стены, увешанные вырезками из журналов и репродукциями картин, шкаф, стол, пустой графин на нем, две кровати у противоположных стен, покрытые грубыми шерстяными одеялами и, конечно, окно, за которым разлилась степь до самого горизонта — и косой курган на ней, где-то на краю. В общем, из окна видна степь, но никак не увидать, даже в бинокль, того, к чему стремится душа каждого нормального человека.

У окна стоит парень, и буравит, буравит степь взглядом, желая рассмотреть в ней именно то, невидимое. Но степь не сдается, степь остается степью, остается жесткой реальностью, лишь иногда, снисходя до демонстрации обманчивых и зыбких миражей.

Обычный парень с нормальной биографией. И с историей, которая начиналась вполне обычно, как тысячи других таких историй: случайно встретились, на всякий случай познакомились, а когда поняли, что полюбили — пришла пора расставаться. Не надолго, всего на четыре месяца, но этот срок для сгорающих в сверхновой любви сердец — пропасть. Ведь этот огонь постоянно требует все нового и нового топлива — взгляда, прикосновения, поцелуя. А без этой подпитки начинается ломка, ты уж мне поверь.

Я качнул головой в знак того, что и сам не чужд этой беде, но ему, похоже такое поощрение с моей стороны было без надобности. Его глаза обратились вовнутрь себя, и он просто озвучивал то, что там видел. И, похоже, теперь его уже мало заботило, слушал ли кто его, или нет. Он продолжал.

Дни шли, парень работал, там, куда его отправили в командировку. Работа отвлекала его от дум, и он предавался ей с азартом и всецело. Телом отдавался, вниманием своим, работой мозга, но не душой. Душа его, понятно, была далеко, в месте средоточия его любви, в месте силы и притяжения. И каждое утро он просыпался с восторгом и надеждой, что вот сегодня уж точно придет письмо от нее. Кроме писем, не было других способов связи в тех местах. Ему представлялось лицо его милой, тянущееся к нему легкой улыбкой и алым рассветом щек сквозь гипюровую занавесь утреннего сна. Он говорил ей «Доброе утро!», а потом весь день томился ожиданием вечера, того холодящего момента, когда среди разбросанных на столе у входа в общежитие чужих писем он увидит то, что адресовано ему.

Он не ждал других писем, только от нее.

И когда письмо приходило, он веселел, он ликовал, он отрывался от земли. А потом, присев, где попало, писал ответ, и за этим занятием, не сдерживаясь и не таясь, вспоминал, мечтал, представляя себе былое и небывалое, и…  тосковал. Да, тосковал, хотя то чувство тоской можно назвать с большой натяжкой. Это было нечто большее, и полней, и глобальней что ли.