Воздушные шары Сальви-Крус - [20]

Дверь хлопком отсекла окончание фразы.

— Что-что? — крикнул вдогонку стол.

Тщетно.

Не было ему ответа.

День за окном истончался, слой за слоем стирался сумерками с полотна реальности, неотвратимо задвигался в чулан прошлого. Сегодня незаметно и неумолимо перетекало во вчера.

Сквозь призрачный свет проступили и затвердели очертания вечера.

День отходил прочь, никчемный, никому не принесший ни радости чистой, ни возносящего удовлетворения, но все же исполненный мелких впечатлений, основы смутных ночных воспоминаний. В них гибнет реальность, из них возникают образы, полные печали. Ночные сюжеты склонны впадать в кошмары, они не подвластны переменам настроения и, следовательно, самому времени.

Друг для друга

(Постижение)

Я сидел у наспех вытертого столика в гостиничном кафе и, глоток за глотком, медленно цедил сквозь зубы трехзвездочный коньяк местного разлива.

Было душно, воздух пропитался неистребимым запахом казенного жилья, коньяк оказался на редкость гадким и пить его не хотелось. Но на душе было скверно, так скверно, что не знаю, как разрешилось бы это мое состояние, если бы коньяк оказался лучше, чем был на самом деле, и не приходилось бы делать отвлекающего от дум усилия при каждом глотке. Медленно, с трудом алкоголь оказывал свое непосредственное воздействие на нервы, а больше от него ничего и не требовалось.

За окном, на небольшой площади, до белесой пыли прокаленной солнцем, расплывались в дрожащем мареве в ожидании отправления несколько автобусов — автобусная станция в этом городе ничем не отличалась от подобных станций в других городах, виденных и не виденных мной. Впрочем, сам город отличался от прочих, ему подобных, в основном лишь тем, что в данный момент в нем застрял я.

Я почувствовал, как снова во мне закипает злость, и поспешно отхлебнул из рюмки. Так-то оно лучше будет.

В последнее время я стал замечать, как меня переполняла злость. Я был зол, очень зол на себя, на это лето, склонявшееся уже к концу и, вопреки ожиданиям, не принесшее ничего хорошего, на город, наличия чего-то хорошего в нем и не предполагавший, ни теперь, ни в будущем — на весь мир. И, конечно, немного на нее тоже. Вот не знаю, и люблю, и злюсь, и невозможно разобрать, чего во мне больше. Пытался, честно, выбросить из головы напрочь все мысли о ней, думать о другом — не получается, хоть тресни! Тоска заедает — и злость, тут же, рядом. Так что, пока не знаю, поеду, нет ли. Автобус — вот он, стоит, ждет, только я еще ничего не решил. Что для меня не характерно, обычно я решаю все быстро. А тут…

Мимо столика, отставив украшенный большим белым бантом зад, провезла повизгивавшую тележку официантка Зина. Одно колесико у тележки болталось и билось из стороны в сторону, что, собственно, и вызывало тот пронзительный визг. Тележка повторяла все Зинины телодвижения, следовала всем ее вихляниям, и мне вдруг подумалось, что они — тележка и Зина — созданы друг для друга. В голове тут же сложилось вполне определенное словосочетание, характеризующее вышесказанное, но едва только я успел раскрыть рот, чтобы поделиться им, как тут же услышал:

— Не надо!

Я оглянулся на окрик, и тут же наткнулся на устремленный на меня взгляд. Сомнений не было, требование, или же пожелание, относилось ко мне.

За соседним столиком сидел молодой человек, вполне обычный, такой, что ничего особенного на него и не подумалось, кроме того, что какого такого ему-то надо? На вид ему можно было дать… да сколько и мне, пожалуй.

— Чего «не надо»? — поинтересовался я довольно в резкой манере, не желая упустить такой шанс отвлечься.

— Не надо произносить то, что вы подумали, — разъяснил свою позицию незнакомец. Не опуская и не отводя, между прочим, взгляда.

«Голос как голос, невыразительный» — подумал я, но заметил, что во взгляде его промелькнуло что-то странное, беспокоящее. Вот только что?

— Да откуда тебе знать, что у меня на уме? — поинтересовался я. — Надеюсь, на лице моем ничего не написано?

— Вот именно, — улыбнулся он в ответ. Вызывающе улыбнулся. — По лицу я и читаю.

Это, наконец, начало меня задевать. И заводить, между прочим. Кем угодно, но глупцом, у которого все его скудные мысли на лице написаны, я себя не считал. Поэтому свой следующий вопрос я постарался сформулировать предельно конкретно, а произнести его как можно язвительней.

— И что же еще ты там вычитал? Надеюсь, тебе не показалось, что я опасен для общества?

— Как знать, — усмехнулся он. Он еще усмехался! — Быть может, вы опасны для себя самого, а, может быть, от вас пострадает еще кто-то. Все от вас и зависит. Потому что вы больны неверием. Помимо всего прочего, вы не верите в то, что любовь — настоящая любовь — есть.

Я вздрогнул, словно укололся булавкой, и с неподдельным уже интересом посмотрел на парня. Точно же! Именно это со мной и происходило, именно эта мысль, не выбираясь на поверхность, но где-то там, в глубине точила и подтачивала мою душу. Но…

— Об этом не трудно догадаться, — предупредил он мой вопрос, который, конечно же, тоже был транспонирован на моей физиономии. — В вашем лице нет огня жизни, одно лишь злое тление.