Воздушные шары Сальви-Крус - [11]

Туристские тропы прошли по святым для каждого гнома местам, по привольным лугам и заповедным полянам, и все вокруг, даже сам воздух, пропиталось их неистребимым духом. Когда нежную прелесть закатного неба перечеркивает дым костра — нет, этого не может вынести сердце ни одного благородного гнома.

И гномы покинули свои родные места. Куда они ушли? Да кто же их знает! Кто куда, как оно и бывает в подобных случаях. Теперь об этом можно лишь гадать, можно вздыхать, а можно сожалеть молча — но факт остается фактом: редок стал гном на нашей планете.

Что до Буля, так у него, конечно, своя, совершенно особенная история.

Но обо всем по порядку.

Булль был восторженным и мечтательным малым. Больше всего на свете он любил посидеть у пруда и, глядя в глаза своему отражению, помолчать. Иногда прямо сквозь его отражение на поверхность всплывали лягушки, тогда он снимал свой колпак и приветливо махал им. Лягушки же рады радешеньки были поквакать с ним о том, о сем, поэтому беседы их бывали продолжительными, до темноты и звездной сыпи на загустевшей воде. А потом, глядя, как на небо выкатывалась, блестя серебряным доспехом, Луна, Булль забывал о лягушках и, не замечая их ворчливого кваканья, предавался мечтаниям. Мечтал он так, ни о чем конкретном, именно поэтому мечты его были прекрасны и упоительны.

Просыпаясь поутру, обычно ближе к полудню, гном окунал кончики пальцев в каплю росы, что по обыкновению ждала его пробуждения в развилке цветочного стебля, протирал росой глаза, брал в руки специальную лопатку и отправлялся в лес копать корешки. Все гномы занимаются этим делом ежедневно. Потому что не могут иначе. Потому что копают они тайные и очень редкие корешки, те, которые единственно и могут поддерживать их жизнь. Ведь гномы не обычный лесной народец, а особенный народ, и, честное слово, быть гномом совсем не просто.

Собранные корешки гномы тщательно мыли и затем в течение одного дня сушили их на солнце. Вечером же, когда солнце, перевернувшись через голову, начинало стремительно склоняться к ночлегу, они варили из корешков крепкий и густой, почти черный, как смола, настой, и пили его, зажмурив глазки. А когда их глазки вновь раскрывались, они видели мир совсем другим. Они видели его веселым и таинственным, а тела их наливались упругой силой, что давало им возможность вновь всю ночь напролет смотреть на луну и вздыхать от избытка чувств.

Вот так-то, так они и жили.

И тут туристы. Такая напасть!

Надо сказать, что Булль не был излишне общительным гномом, скорей наоборот. Он был мечтателем, а мечты, как известно, располагают к уединению. Поэтому иногда он мог целыми днями не видеться с другими гномами, и они давно уже привыкли к этой его странности. Вот почему когда гномы снялись со своих старых обжитых мест и тронулись в путь в поисках покоя, чистоты и уединения, никто сразу и не вспомнил про Булля. Хотя, его, конечно, предупреждали, говорили, чтобы был готов, чтобы никуда не пропадал, но он опять забыл обо всем и не заметил, как остался один одинешенек из всего народа на много миль кругом.

Лишь через две недели его непрерывного одиночества в момент его сидения на берегу пруда, когда он вот-вот, казалось, готов был уловить в глазах своего отражения то, что давно хотел у него узнать, на кривой сук почерневшей от старости ветлы рядом с ним уселась сорока. Хвост птицы был подозрительно опущен — верный признак того, что на хвосте она принесла новость. Не глядя на гнома, чтобы не дай Бог не подумал, что сплетничает, сорока повела разговор как бы сама с собой.

— Интересно, — проскрипела она протяжно, — а этот, пришибленный, почему не ушел вместе со всеми? Что он тут один делать собирается? Впрочем, толку от него все равно никакого и раньше не было, и дальше не предвидится. Значит, судя по всему, просто бросили. И то правда, что с таким возится? Идти-то, поди, далеко, никто не знает сколько, так зачем же еще эта обуза? За ним же глаз да глаз нужен, не ровен час, зазевается и упадет в овраг. Ох-хо-хо, и там пропадать, и здесь пропадать — все одно пропадать. А где пропадать — разницы никакой.

И вдруг, наклонив голову к самому уху Булля, прострекотала, как пулемет:

— Беги, поспешай, дуралей, догоняй своих! Может, еще настигнешь!

И махнула своим черно-белым крылом, указываю сторону, в которую следовало бежать Буллю. А после, продолжая игру, подытожила:

— Хотя, чего там суетиться. Никого ему, квелому, ни в жизнь не догнать!

Сорока еще потрещала пустое, почистила клюв о ветку, утерлась крылом и унеслась прочь, только ее и видели.

А Булль остался.

Он почти ничего не понял из речи сороки, тем более что поначалу и не слушал ее вовсе, все пытаясь уловить ускользающий смысл в глазах отражения на воде. Но конец птичьей тирады все же пробился до его сознания, и осознанная истина, что он остался один, СОВСЕМ ОДИН, ошарашила его. Поэтому он вскочил и побежал. И не в направлении, указанном ему сорокой.

Он бежал, ломился напрямик через подлесок, совершенно не владея собой. Мир наполнился треском ломаемых веток, а земля оказалось испещренной множеством разломов и трещин, в которые он должен был не попасть. И забота о том, что ему, во что бы то ни стало, нужно удержаться на ногах отодвигала в сторону и словно затушевывала ужас осознанного им одиночества. Он тогда впервые подумал, что одиночество хорошо, когда кто-то есть рядом, кто всегда может твое одиночество разрушить, а такое, полное одиночество просто страшно, и он его не хочет.