Он бежал, куда глаза глядят, и лазурь неба заворачивалась за его спиной словно лист жесткой полинявшей бумаги.
С размаху взлетел он на холм над прудом и там, обессилив, упал на колени перед застенчивой нежной ромашкой, давней своей знакомой. Он глядел на нее во всю силу своих голубых глаз, долго глядел, целую вечность, пока не почувствовал, как нисходит на него успокоение. Умиротворенное сердце усмирило свой бешеный бой, и слезы радости и преклонения перед силой неувядаемой красоты остудили его пылающие щеки. Замерев в сладостном восторге, он с невероятной силой убеждения думал о том, что никакое зло, никакая беда никогда не смогут поколебать или разрушить гармонию этого неповторимого мира.
Этот холм был заветным местом маленького гнома, тайной целью его ежедневного паломничества. Вот уже два месяца минуло, как открылось ему в цветении скромной ромашки великое таинство расцвета всего большого мира — и он воздвиг вокруг нее храм. Не материальный, а храм своей души, и положил на его алтарь свое сердце.
Душа его, как всегда, запела высоко, и корабль грез, который всегда стоял наготове, готов был вновь принять его на борт и унести в бесконечный круиз по чудесным местам мироздания, как вдруг не без усилия воцарившаяся гармония мира оказалась нарушенной посторонними звуками.
Булль недовольно поморщился и, вскочив на ноги, подбежал к обрывистому краю холма. Там он привстал на носочки и даже подпрыгнул, чтобы лучше видеть источник беспокойства. То, что открылось его глазам, повергло его сначала в уныние, а потом в глубокое уныние и даже печаль.
На высоту его священного холма, из низины, из лощины, залитой солнцем жизни, широкими, свободными движениями, резвясь и смеясь, поднимались двое, он и она, юноша и девушка. Они бежали вверх по склону, забыв обо всем, кроме друг друга, и молодой их бег был сродни полету птиц.
Булль залюбовался их игрой и искренне порадовался их счастью, но врожденная осторожность и страх перед расой больших взяли свое. Гном попятился, уступая пространство, и спрятался за стволом низкорослой старой березы.
То и дело, взрываясь смехом, глубоко дыша, блестя здоровым потом на раскрасневшихся лицах и отфыркиваясь, словно дельфины, влюбленные поднялись на вершину.
— Не догнал, не догнал! — поддразнивала девушка спутника. — Я первая!
С мукой в душе гном закрыл глаза. Он знал, что должно было произойти сейчас, но помешать тому был не в силах.
— Согласен! Согласен! — сказал юноша. — Приз твой!
Нагнувшись, он сорвал ромашку — его ромашку! — и воткнул ее в золотые волосы девушки.
— Вот он, твой приз!
Влюбленные бросились в объятья друг друга, а гном, сраженный горем, упал наземь. Струна порвалась в его груди, в глазах потемнело, и он подумал, что жизнь кончилась. Иначе ведь не могло просто быть.
Сколько пролежал он без чувств за старой березой, никто сказать не может, а сам он не помнит. Долго он лежал так, до тех пор, пока звуки мира, как оказалось, продолжавшего существовать, как ни в чем не бывало, не проникли в его сознание. Посопротивлявшись его натиску, сколько мог, поскольку считал существование мира после произошедшего несчастья невозможным, Булль поднялся на ноги, глубоко вздохнул и обиженно огляделся.
Влюбленные, обнявшись, сидели на траве неподалеку. Они упоенно молчали, слившись в счастливом моменте, поглощенные единой гармонией чувств.
Взглядом, полным остаточной сердитости и возмущения, Булль посмотрел на девушку, которую мог видеть в профиль, и ахнул!
Ромашка, его символ красоты, верности и целомудрия, его идеал, сияла в волосах девушки маленьким солнышком, теплым и ласковым. И, омываемая этим тихим сиянием, девушка и сама казалась небесно красивой, одухотворенной и возвышенно целомудренной. Это был миг всеобщей, по версии Булля, гармонии. Но присутствовавший в этом уравнении юноша нарушил ее словами:
— Радость моя, какая же ты красивая!
Девушка счастливо засмеялась, а юноша вскочил на ноги, отошел на несколько шагов в сторону и со словами — «Не гаси улыбку, любимая», — поднес к глазам небольшой черный ящичек. Девушка улыбнулась еще ослепительней, юноша нажал на кнопку на ящичке. Раздался щелчок.
Внезапный страх поразил Булля, словно гром среди ясного неба. Он отшатнулся, как от удара, наивно заслонив руками сердце, неуклюже, откинувшись назад, повернулся и бросился прочь. Травы и лютики пытались удержать, остановить, унять его бег. Они мягко заплетали его ноги, цеплялись за него своими ручками, но он только отмахивался от них, слабых, и бежал, бежал все дальше. Впрочем, со стороны движение его было почти незаметным, только верхушки трав колыхались слегка над его головой, словно и не гном то был, а, как всегда, непоседа ветер.
Сколь долго гнал он себя в затмении своем, гном не помнил. Долго. Душу его жгла обида за попранный, как ему казалось, идеал, а в голове все мысли сошлись в одном вопросе: кто создан для кого? Цветок для девушки, чтоб радовать ее своей красой, или же, напротив, девушка, чтоб поклоняться красоте первичной?
Булль и раньше был склонен пофилософствовать.
Внезапно он остановился, пораженный.
— А ведь она прекрасна! Прекрасна! — подумал с безнадежной ясностью.
