Война Роузов - [52]

— И это очень странно, Гольдштейн, — Оливер сжал кулаки и застучал по столу. — Все, что сейчас происходит, очень странно.

Вспышка ярости напугала Гольдштейна, и он спешно принял свою обычную позу всезнающего человека.

— Вы не должны поддаваться гневу, Роуз. Вы хотите, чтобы я заявил, будто она пыталась вас убить. Но для этого нужны веские доказательства, а не косвенные намеки. В полиции над вами просто рассмеются и скажут, что вы пытаетесь с их помощью решить свои мелкие житейские неурядицы.

— Это не смешно.

— Для вас — не смешно. Для меня — не смешно. А для полицейских — смешно. А все смешное становится одиозным. А одиозное привлекает к себе любопытство. Кроме всего, я не консультирую по уголовным делам.

Оливер вскочил на ноги и зашагал по комнате, но, почувствовав боль в легких, снова сел.

— Я знаю, что она пыталась убить меня. Что бы вы тут ни говорили, Гольдштейн, ничто не убедит меня в обратном. Она просто достигла нового порога ненависти.

— А вы? — в упор спросил Гольдштейн.

— Терпеть не могу, когда у вас такой… раввинский вид, такой надменный, словно вам известны все тайны человеческого сердца.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Гольдштейн, словно споря с Богом.

— Хорошо, да. Я тоже хотел убить ее. Да, такая мысль посетила меня, и я едва не поддался. К счастью, меня отвлекли цветы, и пришлось убить их вместо нее. Это звучит дико, но зато она получила предупреждение. Со своей стороны я могу добавить, что эти цветы спасли ей жизнь, — он проговорил эти слова медленно, расчетливо. Гольдштейн, казалось, застыл от такого признания, а затем умоляюще взмахнул руками.

— Все, что вы сейчас чувствуете, совершенно естественно… — начал он.

— Так вы еще и психиатр, Гольдштейн?

— Если бы я был психиатром, то выставил бы вам сразу два счета за свои услуги. Я всего лишь хочу вложить в вашу голову немного мудрости. Я не собираюсь давать никаких установок. В каждом человеке живет потенциальный убийца. Но чувства проходят. В противном случае мы все оказались бы в большой беде.

— Это и есть ваша мудрость?

— Нет, еще кое-что. На вашем месте я перестал бы реагировать на жену. Просто жил бы как в вакууме.

— Это нелегко.

— Кто говорит, что это легко?

— Иногда, Гольдштейн, — сказал Оливер, — я хочу бросить все к черту. Убраться из города. Начать все сначала. Если бы только я не был забубенным законником, встроенным в Федеральную торговую систему. Здесь слишком легко. Слишком прибыльно, — он почувствовал, как его захлестывает волна отчаяния. — Боже, как же легко нас портят вещи, — его передернуло, когда он услышал эту избитую фразу из собственных уст.

— Появилось новое выражение — «стиль жизни». Так вот, она не хочет менять свой стиль жизни. И — посмотрим правде в лицо — вы не хотите менять ваш. В конце концов, что еще символизирует собой дом? Убежище? Глупости. Дом — это символ престижа. Дом, Роуз, — это не просто место, где вы живете.

— Идите вы к черту с вашей дерьмовой мудростью.

Гольдштейн вздохнул, снова посмотрел на него и покачал головой.

— Еще несколько месяцев. Затем судья вынесет решение. Все судьи дураки, так что либо мы, либо наши оппоненты подадут на апелляцию.

— Я не позволю ей завладеть домом. Не позволю. Я уже дважды находился на волосок от смерти из-за него. По крайней мере, образно говоря. Я держусь за него вот уже семь месяцев. Продержусь и еще пять.

— Игнорируйте ее. Разве это так уж невозможно?

— Попытаюсь, — он посмотрел на Гольдштейна. — Мистер Мудрец, если вы будете игнорировать ангела Смерти, разве он уберется восвояси?

— Я не люблю разговоров о таких прискорбных вещах по утрам.

ГЛАВА 19

Энн сидела рядом с Оливером, пока машина медленно двигалась по горной дороге над рекой Шенандоа.[43] Окна были опущены, и она чувствовала аромат пробуждающейся земли. Почки на деревьях только что раскрылись, и листья еще имели оттенок ранней весенней зелени.

Тихо сидя рядом с ним, она всю дорогу из Вашингтона почти не разговаривала. По дороге они остановились, чтобы купить жареных цыплят и ярлсбергского сыра; кроме того, Оливер захватил из дома две бутылки вина.

Разумеется, она нарушила установившийся между ними договор. Но настойчивость, с которой Ева просила ее об этом, была так трагична. Ей нравилось это слово, словно она сама изобрела его. Пришлось звонить Оливеру в офис.

— Это действительно неотложно, Оливер. Это вовсе не касается отношений между тобой, мной и Барбарой. Все дело в Еве.

— Прямо как в кино, — проворчал он, но все же уступил.

За последние недели они почти не виделись. С самого утра он уходил к себе в офис и оставался там допоздна, возвращаясь, когда все в доме уже спали. По выходным он также старался не показываться, и субботние дни проводил опять же в офисе, а вечера — в кино. Воскресенья он, скрепя сердце, пытался уделять детям, но у них вечно находились дела. Стараясь быть аккуратным, он посещал все матчи, где играла команда Джоша.

Однажды вечером Ева пришла в комнату к Энн. В последнее время она стала скрытной и вялой, подчиняясь, по-видимому, общему настроению, царившему в доме Роузов. К каким бы тактическим уловкам ни прибегали воюющие стороны, вражда между Барбарой и Оливером пропитывала собой все вокруг.