Война Катрин - [61]

Задохнулась и остановилась. Прошло всего несколько минут после приступа паники. Я постаралась взять себя в руки. Вернуться и обойти соседей – вот что мне нужно сделать. Вдруг кто-то из них скажет, когда уехали мои родители, а может, даже скажет куда.

И я вернулась, снова поднялась по лестнице и постучалась к соседям на нашей площадке. Никто не ответил. На третьем я обнаружила еще одну открытую дверь. Осторожно заглянула внутрь и увидела ту же картину, что и у нас: грабеж, разорение. Постучала в соседнюю дверь, на этот раз дверь приоткрылась, и выглянула старая женщина. Похоже, стуком я ее напугала. Когда-то я знала эту старушку, но успела совершенно забыть о ее существовании. Родители иногда оставляли меня у нее, когда уходили. В прошлом она была пианистка, но в старости почти оглохла.

Старушка отнеслась ко мне с подозрением и разговаривала через щель, но, когда я ей напомнила, кто я, она распахнула дверь и крепко меня обняла. Пригласила войти, предложила воды, и я залпом выпила целый стакан. Потом она сказала, что мои родители однажды исчезли, и было это почти три года тому назад. Она все хорошо запомнила, потому что ждала, что мама принесет ей кофе и картошку. Она болела гриппом, не могла выйти и попросила маму отоварить ее карточку. Ждала целый день, а вечером всерьез встревожилась и поднялась к нам. Дверь стояла открытой, квартира опустела, в ней никого не было.

Соседка ничего не слышала, глухота замуровала ее в одиночестве, отрезала от мира уже много лет тому назад.

Еще целый год она время от времени поднималась к нам, но потом поняла, что раньше конца войны никто сюда не вернется. Я первая сообщила ей, что Париж утром освободили, – написала на бумажке. Старая женщина, полуслепая и почти глухая, узнав новость, погрузилась в раздумье. Она пыталась понять, что для нее изменится. Детей у нее не было, она давно потеряла всех, кого любила, и, когда играла на пианино, не слышала музыки, не видела нот. Она не улавливала никаких вибраций, не верила в миф о Бетховене, который, оглохнув, сочинял музыку, держа во рту что-то вроде вилки[32].

Я все поняла, делать мне здесь больше нечего. Я попрощалась со старенькой соседкой и подарила ей пачку сигарет, которую мне кинули сегодня утром американцы, когда я искала дорогу домой. Пианистка – заядлая курильщица, наверняка она очень мучилась от нехватки сигарет во время войны. Она поблагодарила меня, поцеловала, повторила, что помнит меня маленькой девочкой, а теперь я стала взрослой красивой девушкой.

Я снова поднялась в квартиру моего детства и стала фотографировать разгром, но снимала в разбитом зеркале, переставляя его с места на место. Переставляла много раз, прежде чем добилась того, чего хочу. Так было нужно. Разбитая комната, разбитое зеркало были мной, передавали мои чувства. И не только. Видоискатель, зеркало – двойная оптика увеличивала дистанцию между мной и отчаянием. Я вошла в свою комнату, увидела свою фарфоровую куклу, тоже разбитую. Тогда я подобрала в столовой несколько зеркальных осколков и поставила их так, что осколки моей куклы терялись в бесконечности. Сделала еще несколько снимков с зеркальным коридором и подумала: вот и еще один цикл – «Что мне осталось от войны». Все. Обессилев от съемок и горя, я нашла угол, который хоть немного пощадило разорение, села, достала шоколадку и стала медленно есть. Мне нужно было обмануть голод и постараться, чтобы от ужаса всего навалившегося меня не стошнило. Потом я уснула. А когда проснулась – сколько часов я проспала? – решила уехать из Парижа и двигаться к Севру. Взяла рюкзак, «роллей» и вышла на улицу, разогретую солнцем и весельем парижан.

Я шла все прямо, надеясь, что все-таки настанет минута, когда у меня хватит сил заговорить и спросить, как мне добраться до Севра. Пока я не могла произнести ни слова. Мне было худо, я не могла открыть рот. Боялась, что слезы, которые мне удавалось сдержать, хлынут из глаз, а давать себе волю и рыдать посреди охваченного весельем города не стоило.

Кричащая толпа стиснула меня, но я все равно двигалась вперед. Тесно сомкнувшись, люди преграждали мне путь, но я старалась через них пробиться. Работая локтями, протискиваясь, пробралась до свободного места и оказалась в первом ряду. Я увидела странную картину. Не поняла, что происходит, и смотрела как завороженная. На табуретках сидели три женщины, а три другие брили им головы. Сидящие низко склонились, подставляя затылок. Стоящие со злостью бросали пряди волос на землю. Столпившиеся вокруг мужчины и женщины сыпали руганью, оскорбляя тех, кого брили. До меня дошло: этих женщин наказывают. Они виноваты в том, что спали с немцами, теперь все будут знать об этом, пока волосы не отрастут. А растут они долго, так что многие узнают их тайну. Ненависть, которую я слышала в словах, читала на лицах, меня напугала. Война окончилась? Париж освобожден?.. Я взяла «роллей» и стала фотографировать. Не самих женщин, которых унижали, а только руки тех, кто брил и бросал пряди. Ни одного лица, только движения: стригущие ножницы, машинка, которая бреет наголо, прядь, летящая на землю. Я нажимала на затвор в зыбком сумеречном свете. Люди разбрелись, полюбовавшись на три голых черепа, пошла и я все прямо, все прямо, прямо, надеясь спросить дорогу у кого-нибудь, кто непричастен к варварским расправам.