Война - [43]

Сейчас мы похожи друг на друга как родные братья. Да мы и есть братья. Нет на свете людей более близких друг другу, чем эти тощие, с искусанными вшами подмышками и загорелыми «воротниками» на белой гноящейся коже солдаты…

На нашем участке тихо. Начальство нас не трогает, мы отсыпаемся и отъедаемся. Вчера нам устроили баню с заменой белья – теперь два-три дня вши не будут нас беспокоить, это отрадно.

– Спорим на пять сигарет, я затушу об пятку бычок! – говорит Фикса.

– Нашел, чем удивить, – отзываюсь я. – Такой фокус я и сам могу проделать, да к тому же всего за две сигареты.

Кожа на ступнях давно уже стала дубовой, как у носорога. Однажды я на спор вогнал себе в пятку иголку, и она вошла больше чем на сантиметр, прежде чем я почувствовал боль.

– Знаешь, пожалуй, начальство поступает слишком расточительно, отправляя погибших на родину, – продолжает Фикса. – Куда как рачительней было бы использовать нас и после смерти. Солдатские шкуры можно пустить на портупеи. А из пяток одного взвода можно настругать неплохой бронежилет.

– Угу. Из тех, кто погиб на сопке, как раз получилось бы несколько штук. Скажи об этом зампотылу, может, он даст тебе отпуск за рационализацию.

– Нет, зампотылу нельзя, – отказывается Фикса, – а то он продаст идею чеченам и начнет приторговывать трупами.

На его лице не появляется и тени улыбки.

На траве лежат две сигнальные ракеты. Мы собираемся обменять их на анашу. В этом углу забора есть небольшая щель, и здесь уже образовался рынок. По ту сторону весь день сидят чеченята, с нашей стороны подходят солдаты, предлагают свой товар – тушенку, соляру, камуфляж. Полчаса назад батальонный повар пропихнул в щель коробку с маслом. Фикса предложил набить ему морду, но не хотелось вставать.

С нас в качестве аванса чеченята уже стрясли три сигналки. Теперь мы ждем, когда они принесут обещанный коробок шмали, чтобы обменять его на оставшиеся две.

Нас угощают мясом. Пехота застрелила сторожевую собаку, сейчас они жарят ее на костре. У Фиксы оказались земляки в этом взводе, и нам перепало по два ребра. Все-таки землячество – великая вещь. Только вдали от дома понимаешь, насколько важен тебе человек, который в детстве ходил по тем же улицам и дышал тем же воздухом, что и ты. Ты никогда не виделся с ним раньше и вряд ли увидишься потом, но сейчас вы – братья, и каждый пожертвует для другого всем.

Мы жуем жесткое мясо, горький жир стекает по нашим пальцам. Вкусно.

– Сюда бы лучку еще, – говорит Фикса. – Я мясо с зеленью люблю. А больше всего люблю свинину, жаренную с картошкой и луком. У меня жена знает в этом толк. Шкварки надо жарить до тех пор, пока они не загнутся краями кверху, иначе сало будет тушеным и невкусным. А вот когда весь жир уже шкворчит на сковороде, она кладет мелко порезанную картошечку, поджаривает с одной стороны, и когда первый раз мешает, то солит и добавляет лук. Его надо обязательно после картошки кидать, а то подгорит. И вот когда…

– Заткнись, Фикса, – перебиваю я его. Мне вдруг ужасно захотелось картошки с салом, и слушать эти гастрономические откровения я больше не могу. – Здесь нет свиней, «чехи» – мусульмане и сала не едят.

– Это ты точно заметил, свинью здесь днем с огнем не сыщешь. Нерусь поганая. Откуда у них сало, если они даже подтираться по-человечески не умеют!

Наши солдаты почему-то особенно сильно ненавидят «чехов» именно за то, что они подмываются. В каждом доме есть специальные такие кувшинчики из серебристого металла с длинными носиками, расписанные арабской вязью. Парни поначалу никак не могли сообразить, для чего они предназначены, и заваривали в них чай. Когда им рассказали, солдаты взбесились. Занимая дом, мы первым делом выпихиваем из него сапогами или выносим на палочках эти кувшины. Нам наплевать на веру, что Аллах, что Иисус – все едино, мы все воспитаны и выращены безбожниками, но именно эти кувшины олицетворяют всю разницу наших культур. Мне кажется, замполиты могли бы выдавать их вместо листовок.

– У меня двоюродный брат в Таджикистане служил, так таджики вообще для этого дела голыши используют, – говорю я, обгладывая ребра.

– Ну и как там, в Таджикии? Поди, лучше, чем здесь? Чего брат-то рассказывает?

– Ничего не рассказывает, – отвечаю я. – Он погиб.

Брат погиб, когда ему оставалось два месяца до дембеля. Он сам вызвался в тот рейд на границу. Дозор сформировали из только что призванного молодняка, парни еще ничего не умели, и брат вызвался идти вместо молодого. Он был пулеметчиком и, когда начался бой, прикрывал отход группы. Снайпер положил пулю ему прямо в висок. Такое ранение называется у нас «розочка». Когда пуля попадает с близкого расстояния в голову, то череп раскрывается, как роза, и его уже не собрать. Брата так и хоронили с перевязанной головой, иначе она развалилась бы прямо в гробу…

– Да, блин… – вздыхает Фикса. – Это все одна война, вот что я тебе скажу. И знаешь, что еще? Чечня – это цветочки. Большая война еще впереди, вот увидишь.

– Ты так думаешь?

– Да. Я так думаю. И еще я думаю, что выживу на этой войне.

– Я тоже. Может быть, именно потому, что погиб брат, я верю, что выживу я. Двум Бабченко на одной войне не умирать.