Вот оно, счастье - [100]

А поверх всего этого – чистейшей воды священная красота Софи Трой.

В тот пятничный вечер я вновь прошел по аллее, и, кажется, окончательный довод в мою защиту сложился такой: я заберу Чарли в кино, однако увижу Софи, когда та спустится определить личность гостя, и, подобно персонажам фильмов, чьи реплики вырезают, пусть заявлю я о себе глазами.

Таксомотор вкатился по аллее, Хини остался верен букве договора найма и не подобрал не платящего пассажира, а также, еще раз отдавая должное кодексу извозчиков, показал, что никак не учитывает услады прошлой недели. Все было сказано облаком поднятой пыли. Хини подъехал к подножью лестницы и, как прежде, встал на холостых оборотах, выкрутив окно вниз и выставив локоть столь характерно, что Маккарти следовало бы учесть это положение руки, когда Хини укладывали в гроб. Тучу шевелюры своей Хини в мою сторону не повернул, а я в ответ по-хозяйски быстро и уверенно поднялся по ступенькам, с выдуманным ощущением права на это, кое тут же не оправдал, нажав, как чужак, на ручку двери и следом чрезмерно громко постучав дверным молотком.

Мимолетно подумал я, что дверь откроет Доктор, тут же – что откроет ее с дробовиком в руках. Приемная была цитаделью, но вдобавок имела репутацию гибельного места. Подцепил в приемной небось – такова была одна из общепринятых фахских премудростей, проистекавшая из чудно́й ереси, что люди оставляли там свои немощи, будто старые тряпки, и всяк, кто потом поступал в приемную, мог их подобрать. Было в Фахе много и таких, кого в приемной видели в последний раз. Она поехала в приемную – катастрофическое объявление, означавшее, что довольно скоро церковному хору предстоит приготовиться к похоронам.

Дверь открыла Софи.

Все во мне пало на колени. Все во мне поклонилось. В часовне моего “я” зажглись все свечи.

Когда Софи Трой открыла дверь, я утратил дар речи, я всего себя утратил, и вместо того, чтобы пасть на колени и поклониться, вместо оперных жестов, свойственных пылким влюбленным, вместо глянцевоокой поэзии я замер на верхней ступеньке в трубадурской своей рубашке и произнес последнее из того, что хотел бы:

– Я к Чарли.

Легкая морщинка пролегла по ее серьезному лбу, и дверь она держала полуоткрытой.

– Она звала меня. Неделю назад.

Дверь это не открыло. Еще миг Софи прилаживала эту новость к знанию, уже полученному от Чарли, – это очередное подтверждение захватывающей дух, несусветной бесшабашности сестры, которую, к досаде своей, она в равной мере порицала и обожала.

– Зайди-ка.

Я вступил в мебельный хаос вестибюля, где теннисная сетка по-прежнему отчасти служила дверным ковриком, отчасти обитала на лавке, делаясь все путанее и от времени, а также от того, что хранили ее в шкафу вместе с сетками для ягодных кустов, и от физической близости и сходства натур они поженились. Чтобы не выдать себя, я обращался со всем в Авалоне так, будто это в порядке вещей, и встал на сетку; ее ячейки приняли в себя мои пятки.

– Сюда.

Софи показала на гостиную. Уже подобрала книгу, отложенную, чтобы открыть дверь, и интересовала Софи в первую очередь книга.

Хотел бы я думать, что собрался тогда сказать: Можно с вами поговорить?

Но нет, не собрался, потому что, когда я входил в гостиную, она произнесла:

– Это Дюк, – и встала чуть в стороне, взгляд ее – не то чтобы озорство, но игра, и, вероятно, вся история ее отношений с сестрицей-сорвиголовой.

Времени осмыслять это не было, я оказался лицом к лицу с целой Америкой зубов, от-берега-к-берегу и от-моря-до-яркого-моря[119], и воздействовали они так, что хотелось держать свой рот закрытым и полуостровную свою линию берега не обнажать.

– Простите. Вы кто?

Дюк был широк, мясист и дружелюбен, открыт. Умищем не перегружен, как говорили в Фахе. С копной черных кудрей и розовыми губками бантиком. Глаза – полированные пуговицы, как у человека, для кого в мире все происходит по плану. Костюм темно-синь, галстук багрян, ботинки буры, а все вместе – ансамбль взрослости, какая смотрелась не только гораздо старше, но и вообще недосягаемо для меня.

– Ноу.

– Но – что? А звать-то вас как?

– Меня зовут Ноу – от “Ноэл”.

– Как поживаете? – Он потряс мне руку, словно мы с ним деловые партнеры.

Софи все еще стояла у двери, не в силах отстраниться от происходящей катастрофы. К неразберихе, какую представляла собой любовная жизнь сестры, у Софи был отстраненный научный интерес, и она еще на миг продлила паузу, заложив пальцем книгу.

– Вы здесь к кому?

Ответы тут могли быть спорые, ловкие и остроумные. Я не знал ни одного.

– Он ко мне, – сказала Ронни.

Имелась в ней спасательская сноровка, к коей часто прибегали, как осознал я в тот миг. Ронни возникла в комнате так, как, наверное, возникает удача. Я никаких слов найти не смог. Во лжи ее никто, разумеется, не заподозрил – из-за вескости ее персоны и общего вида взрослой ответственности. Не только хозяйство держала она на плаву, но и весь мир – вот о чем подумал я. Она со всем управлялась – с отцом, с пациентами, с домом, с одной необузданной сестрой и с одной святой. Очевидной красавицей, подобно сестрам, не была, однако имелось в ней своего рода устойчивое и несомненное изящество, а также меланхолия, кою именуют мудростью.