Вот оно, счастье - [102]

. Произнеси его – и услышишь звук, с каким нисходит вечер над Фахой и над прилежащими полями, где стоят коровы, а за улицей река облачается в темно-синие небеса, словно в любимую шаль. Май. Звук обертывающий. Звук, в котором слышится “мама”.

Церковная улица была неподвижна, словно картина. Пес Райана лежал возле Райанова дома, автомобиль Бурка стоял возле Буркова дома, Клохасси – возле Клохасси, возле Доланова – два трактора, слишком рано пока для основной клиентуры, какая выжимает из добавки дневного света все до капли, не приезжает, пока не смеркнется. У растрескавшегося склона погоста Святая Цецелия держала двери свои закрытыми, но лампада горела. В те времена двери закрывали, но никогда не запирали. У церкви была неприкосновенность, и ризничий Том Джойс сдался наивному или же святому правилу Отца Коффи никогда не поворачивать ключ (и не говорить Отцу Тому). Грех занят делом во всякий час, таково было жутковатое присловье Отца Коффи. Чтоб участвовать в борьбе на равных, у матери церкви должно быть так же.

Из-за чувств зажженных и чар мая, из-за все той же беспомощной тяги сделать так, чтобы сложился правильно сюжет, какой будет сопровождать меня все дни мои, вести меня сквозь все не обозначенные в сценарии смятенья, радости и промахи, из каких состоит проживаемая жизнь, я остановился у двери Аптеки.

Когда летишь в трех дюймах над землей, то рытвин не замечаешь. Я постучал в дверь уверенными костяшками нунция. Пес Райана поднял голову поглядеть, не случится ли пения.

Речи я никакой не заготовил. Во мне было свеченье. Сойдет для начала, а остальное воспоследует.

Из сумерек лавки появилась лампа. Йельский замок повернулся, дверь отворилась.

На меня смотрел доктор Трой. Был он человеком немногих выражений лица. Их у него имелось, может, штук пять, и все двоюродные друг другу, и все обусловлены усами и бровями. В глазах усталости больше, чем в любых других, какие доводилось мне видеть. Глубокие, маленькие и неподвижные, словно скорее не для того, чтобы смотреть вовне, а чтобы смотреть внутрь, то, что он наблюдал снаружи, стремительно укладывалось в общую и постоянно расширяющуюся категорию под названием “человечество”. Держа дверь открытой, он глазами вопрошал: Ты? – и усы его говорили то же самое или что похуже. Доктор Трой не двигался. Как и Софи чуть раньше, держал дверь распахнутой, и у меня повторно возникло ощущение Рубикона.

– Мисс Муни пригласила меня зайти.

– Мисс Муни?

– Миссис Гаффни. Велела зайти.

Усы что-то на это ответили. Такое и не повторишь. Доктор, скорее всего, припоминал, как и когда видел меня, как я ускользал после вечера с его дочерью, добавлял это к тому идиоту, что нырнул головой вниз с трапа, к тому бродяге, что три дня топтался у его ворот, и несчастному олуху, пытавшемуся удержать электрический столб, – и застрял между клеклой жалостью ко мне и порывом врезать мне по физиономии.

– Она велела тебе зайти?

– Да.

– Когда?

– Когда я заходил последний раз.

– Ты?..

– Я ее друг.

Доктор Трой не шелохнулся. Глаза его не оставляли моих. Он применил еще одно выражение лица: язык подпер изнутри щеку. Затем он открыл дверь шире.

– Спасибо.

Дверь он запер изнутри, мы прошли лавку насквозь, и в дверях перед гостиной он произнес:

– Она там.

Доктор Трой стоял у подножия лестницы в сером костюме и жилетке, выдавая наружу не более, чем в любой иной раз, но тем не менее меняя собою пространство. Я поглядел на него. Он в ответ не выказал ничего, кроме горестной серьезности, и я прошел мимо него вверх по лестнице, с каждой ступенькой ощущая гнет ужаса.

Дверь в спальню Доктор оставил открытой. Анни сидела в постели, откинувшись на подушки, руки плашмя покоились на покрывале, волосы распущены. От боли глаза ее блестели. Когда она увидела меня, те же скобки поджатой улыбки возникли у ее рта, и я понял то, что знал, не сознавая, с самого начала.

– Ему говорить нельзя, – произнесла она.

39

В тот вечер я отправился в церковь. Не стесняюсь признаться в этом. Отчаяние задает свои правила, и мне там бывать доводилось.

После того как мама упала последний раз, жила она между креслом и кроватью. Не жаловалась. И от этого все делалось даже хуже, страдание ее было очевидным и лютым, и примирить одно с другим я не мог. Она утратила внутренний ватерпас, мир сделался неуравновешенным. Вставая, она ощущала, будто падает. Описывала, как это тревожит, но не расстроенно, а так, как будто просто что-то с нею происходящее, и полагала, что если некоторое время не вставать, то мир выровняется. Мать Аквина прислала открытки с Бернадеттой и святой Терезой Авильской, мама держала их у постели.

Тремор, появившийся у мамы в руках, она скрывала, перебирая четки. Нащупывала их на одеяле и крутила в пальцах, пока я рассказывал о том, как прошел день в школе. К чашке, пока я не уходил из ее спальни, не прикасалась. Однажды я вошел, когда она спала, и из-под подушки у нее виднелись листки. Блокнот белой бумаги из отцовской конторы, где страница за страницей шли мамины подписи. Да вот только не ее они были. Почерк пьяный, буквы перли друг на дружку, друг в дружку. Всякий раз, как выводила она свою подпись, получалось все менее и менее узнаваемо для нее самой. Она пробовала разные перья, пробовала двумя руками – одной держа другую, пробовала каждую букву по отдельности, с бесконечной медлительностью посреди зимнего вечера, пробовала изо всех сил удержать на ногах собственное самоопределение, но подпись все рушилась и рушилась, и в последних попытках виделся уже птичий почерк. Ей было слишком неловко за это, и она не заикалась об этом, молчал и я, молчал и отец.