Вот оно, счастье - [103]

Но вскоре тряску у нее в руках выдали пуговицы. Она не способна была одеться. Настал день, когда мы с отцом снесли ее вниз по лестнице, чтобы отвезти в город к специалисту. Ее тело словно распадалось на части. Казалось, лишь гарус платья удерживает это тело как единое целое. Голова откинулась. Настал и день, когда стали проседать ее слова, и она, услышав их, смотрелась растерянной, словно спрашивала: Кто же это так разговаривает? А когда это произошло вновь, она посмотрела вниз, в пространство, куда выпали те слова, словно чтоб разглядеть их изувеченные черты и понять, что́ она делает неправильно.

И вот так, постепенно, я понял, что устройства внутри моей матери одно за другим отказывают. Она уходила в неподвижное безмолвное место, неизменными оставались лишь ее глаза. В них была влага, она подтекала в уголках, и я иногда промокал ее, а иногда не желал привлекать к этому внимания и делал вид, будто сижу я возле мамы, а ее лицо не плачет.

Так же, как пришла болезнь, так же, думал я, может она и уйти. Таинство – всё. То, чем я занимался в ту пору, делает, думаю, любой мальчик, у которого умирает мать, – я торговался с Богом. Начал произносить все молитвы, какие знал. Когда никакой разницы от них не возникло, я поискал другие, словно существовала комбинация, которую нужно подобрать. Я молился по ночам и утром, когда заглядывал к маме перед школой, чтобы проверить, поменялось ли что-то. На тот случай, если расстояние между небесами и землей велико и молитвам нужно время, чтобы добраться наверх, и время, чтобы благословение прибыло, проверял я и когда возвращался из школы.

Однажды, сидя возле матери, глядя, как тихонько плачут ее глаза, я осознал, что потребуется нечто посильнее молитв.

– Я знаю, что ты меня слышишь, мам.

Глаза у нее были светлые сине-зеленые, а в них – взгляд принятия, какого не видел я больше ни у кого и никогда в этом мире. Она была там – вот что поражало. Отыскивалась в узилище собственного тела, думала и чувствовала – и никак более не могла выразить это вовне, лишь постоянно изливаться через глаза. И никак не мог я помочь ей.

Возможно, есть сыновья, способные держаться лучше, чем я. Было в моей жизни много страдания, но ни одно не сравнится с тем.

– Я стану священником, – сказал я.

Она закрыла глаза. Просто закрыла на секунду или две, а затем открыла. Но этого было достаточно. Я почувствовал, что расстояние между небесами и землей, возможно, не так велико, что мое обещание услышали и мамины страдания завершатся.

Когда она умерла, я не успел доучиться первый год в семинарии.

* * *

В тот вечер я отправился в Святую Цецелию не для того, чтобы молиться за выздоровление Анни Муни. Я знал, что она не выздоровеет, и доктор Трой это знал, и сама она. Я отправился туда, потому что горю нужен дом, нужно место, где уравновеситься, иначе обоймут тебя черные крылья и упадешь на дорогу. Я отправился в Святую Цецелию, потому что, когда сталкиваешься со страданием, вынужден торговаться.

Я зажег все свечи, какие лежали на металлической плите перед статуей святого Франциска. Монет у меня не было, зато была десятишиллинговая купюра, повторно выданная Дуной для “Марса”, и я сунул ее, затем склонил колени на самой дальней от алтаря скамье и вознес взгляд.

– Вот он я.

40

Когда пришло время, Софи Трой покинула Фаху, занялась медициной и обходным путем, сперва став медсестрой, через тринадцать лет наконец сделалась дипломированным врачом в Англии, а затем вскоре отправилась в Африку и вышла замуж за французского медика, с которым там познакомилась; далее я потерял ее след.

С Ронни у нас состоялось немало бесед; собеседника легче мне за всю жизнь не попадалось никогда, и мы несколько раз ездили вместе на море, а разок даже скатались на поезде, и я любил в ней то, что можно назвать душой, – та была нежной, и мудрой, и отзывчивой, и снисходительной, и вряд ли доводилось мне знаться с кем-то столь же честным и добрым. Но любви у нее ко мне не было, и не могла она притворяться в этом. Когда ум у Доктора начал сбоить, Ронни взяла его под опеку, она заботилась о нем в доме, приходившем в упадок, пока отец не умер, на похороны явились все семь приходов; чтобы хватало на жизнь, она продала дом и переехала в город, но к тому времени я уже убрался из Фахи, и мы больше не виделись.

* * *

В последовавшие дни, по-прежнему яркие, синие и пока без намеков на возвращение облаков, я зашел в Аптеку повидаться с Анни Муни. Обитатели Фахи привыкли изобретательно выживать, а потому, узнав, что их аптекарше нездоровится, справились с этой незадачей они трехсторонне. Миссис Куилли обслуживала обычных покупателей, а когда ей было некогда, действовало самообслуживание в кредит под честное слово, а раз в день, заехав проведать пациентку, доктор Трой самолично подбирал препараты под рецепты и оставлял их для самовывоза. К постели Анни была прикована не все время. То ли от лекарств, то ли из упрямства она собирала волю в кулак, облачалась и через силу выходила в гостиную или в Аптеку, а когда спрашивали о ее здоровье, улыбалась, мягко кривясь, и говорила, что оправляется. Фахе о масштабах того, от чего она оправлялась, не сообщали. Знали только Доктор, Отец Коффи и, к счастью или на беду, я. Анни была из тех, кто верит в знаки, сказала она Отцу Коффи, когда тот спросил, зачем я здесь. Ему хватило милосердия не спорить с тем, что старше самого Христа, он вспомнил сообщение ризничего о том, что в церкви зажглись все свечи, и обратил ко мне пылавшие щеки, высматривая во мне выраженное свидетельство. Я ничего не понял, но и опровергать не стал. Невысказанное согласие, рожденное близостью к страданию, означало, что мы трое – врач, священник и я – поддерживаем заговор молчания. Рак тогда был словом не столь расхожим, как сейчас. Возникала у человека жалоба, затем жалоба тревожная, следом серьезная, далее – очень серьезная, все старались не называть это, чтобы хоть как-то лишить его силы, но оно словно бы неизбежно катилось под уклон. Анни побывала в больнице, прошла проверку, сообщившую ей то, что она знала и так. Решила не оставаться в учреждении и вернуться умирать в собственный дом в Фахе.