Вот брат твой!.. - [34]

За каждодневной работой некогда было думать о разных разностях, но чем быстрее, шло к теплу, тем чаще Денисов вспоминал про Белуна, пытаясь представить, как перезимовал медведь. Да и перезимовал ли? Федотыч рассказывал, что волки иногда могут выгнать медведя из берлоги и загрызть. Особенно осенью, до снега. Может, и Белуна выгнали? Что волкам те ветки, которыми он прикрыл тогда лаз, — помеха, что ли? Раскидают, как солому, если унюхают.

Но, начиная думать так, Денисов тут же спохватывался и старался отогнать черные мысли. Мало ли что с кем случается, обязательно все к себе примерять? Матка вон его лежала, и ничего, никакие волки не съели. То есть съели, но другие. И то с его помощью.

Старый грех, каковым Денисов считал свое участие в той злополучной охоте, до сих пор терзал его и всякий раз портил настроение, стоило о нем вспомнить. Поэтому он так остро, даже болезненно, переживал все, что касалось безопасности Белуна, и в конце концов дозрел до неожиданной мысли: надо сходить посмотреть на берлогу. Тихонечко. Удостовериться, как там дело, и все.

Денисов был истинно русским типом, медленно запрягал, но быстро ездил, а потому, придя к убеждению, что надо проведать Белуна, он на следующий же день и собрался. Его не смущало, что мартовский наст крепок лишь на открытых местах, а в лесу, где весеннее солнце не успело прокалить снег до нужной твердости, этот наст будет проваливаться и придется тащиться дольше, чем по целине, — загоревшись, он был готов претерпеть любые трудности. Гораздо сильнее его беспокоило другое — по насту к берлоге тихо не подойдешь, трещит, окаянный, что твой хворост. Как бы не поднять Белуна раньше времени. Поднимешь — кто его знает, чем все кончится? Хорошо, если убежит с перепугу, а если полезет? Со сна вряд ли разберет, кто перед ним. Небось заспал уже все, ни о чем и не вспомнит.

Но выбора не было, отступать от принятого решения не хотелось, и Денисов успокаивал себя тем, что постарается подобраться к берлоге тихой сапой, на полусогнутых.

Выйдя из дома с утра, Денисов часа через два, весь взмокнув и исчертыхавшись, добрался до ельников. До берлоги оставалось не больше тридцати — сорока шагов, но их следовало пройти особенно тихо. А как? На лыжах? Так ведь эти проклятущие доски скребут по насту, как по наждаку, на весь лес слышно. Снять лыжи? Еще хуже. Лыжи хоть и проваливаются, да не везде, а шагни без них — сразу выше колен. Да и треску больше. Пока пройдешь эти сорок метров — мертвый проснется, не то что медведь. А может, на брюхе?

Это показалось Денисову самым верным, и он снял лыжи и лег плашмя на снег. Попробовал, выдержит ли. Оказалось, еще как. Тогда и двинем, благословясь, помаслясь и посолясь, подумал Денисов. Где наша не пропадала.

Получилось и в самом деле хорошо, и Денисов без всяких неожиданностей дополз до пня, на котором сидел осенью, когда Белун устраивал берлогу. Отсюда она была видна отчетливо, и, чуть приподнявшись, Денисов облегченно перевел дух: заваленная снегом, берлога стояла нетронутой.

Денисов тихо и радостно засмеялся, как смеялся когда-то, глядя на маленьких спящих сыновей. Они чаще всего спали на боку, положив под щеки кулачки и отклячив попки, и Денисову казалось, что точно так же спит в темноте берлоги и Белун…

Большой снег зимой — большая вода в половодье. До него оставалось всего ничего — кончалась первая десятидневка апреля. Пора было ладить лодку. Она использовалась раз в году, во время разлива речек и ручьев и таяния болот, когда приходилось спасать от воды бедолажных зайцев и другую лесную мелочь; в остальное же время лодка лежала за сараем, покрытая кусками толя. Это была старая, вся разбитая посудина, которую каждую весну приходилось латать, конопатить, смолить. Без этого лодка утонула бы в первом же рейсе, потому что текла, как решето. У нее не было даже весел, да они и не требовались — в разлив, когда приходилось лавировать среди затопленных кустов, весла только мешали. Вместо них Денисов пользовался шестом, и это древнее приспособление было незаменимо на мелководье, среди узкостей и проток.

Разбросав толь, Денисов осмотрел лодку, принес нужные инструменты. Металлической щеткой очистил пазы между досками, ободрал местами пузырившуюся старую смолу, кое-где подконопатил, кое-где подколотил. Тут особо стараться не приходилось, лодка была нужна от силы недели на три, и главным было — залить борта и днище варом, чтоб не текли.

Котел висел на треноге тут же, Денисов развел под ней огонь, набил котел варом и, присев рядом, принялся наматывать на палку ветошь, придавая изделию вид то ли кисти, то ли помазка — безразлично чего, лишь бы можно было смолить. Пока он это делал, котел разогрелся, и вар стал таять и плавиться, как воск. Денисов подбросил под треногу дров, и скоро в Котле закипело и зачавкало. Как следует размешав варево, Денисов облачился в клеенчатый фартук и начал смолить.

День стоял тихий, весеннее солнце припекало спину, сильно пахло вешней сырой водой и дымом. Денисов неторопливо окунал самодельную кисть в котел и старательно размазывал вар по днищу лодки. Он обсмолил уже половину, когда возле дома вдруг зло залаяла Найда. Так она лаяла только на чужих, и Денисов недовольно подумал, что кого-то принесло. Он снял фартук и вытер руки, намереваясь пойти и посмотреть, в чем там дело, но в это время Найда сменила тон и залаяла с радостными привываниями, что бывало лишь в случаях, когда приходили знакомые.