Восторженный беглец - [33]

Забрав и статью, я остановился у двери.

— А он талантливый ученый? — спросил я. Мне это было важно сейчас знать. Вряд ли Утешев при мне будет ругать Костю, но и хвалить чрезмерно не станет — не тот человек.

— Он демагог! — вдруг резко выпалил Утешев, краснея. — "Пока я молод, пока у меня яркие, неприглаженные мысли, дайте проверить!" А если ошибаешься?! Кто поручится?! Каждому в молодости кажется!.. Я ему говорю: не пейте, приберегите свои мысли до зрелых лет. Вон, академик Энгельгардт или Зельдович… до преклонных лет сохранили ясность мозга — куда иным юношам! Станете доктором наук, я вам дам лабораторию — проверите. Но пока… А он опять: "Эйнштейн в двадцать лет выдал! А потом всю жизнь только подбирал гарнир к своему открытию!" "Гарнир"! Откуда такое нахальство?! Он же был вежливый, тихий парень… я же помню. Предложишь кишечные палочки — исследует кишечные. Предложишь железные бактерии — растит железные. И вдруг — как с цепи сорвался! Нет у нас по разнарядке мест для гения! — закричал вдруг Утешев. — Да, он талантлив! Но ничего из него не выйдет, если будет распыляться! Вы кристаллофизик, знаете лазеры… если луч расфокусировать, даже мощнейший, он не то что дерева не прожжет… яйца не подогреет! — Утешев схватил меня длинными жесткими пальцами за плечо, заглядывая в лицо. — Скажите, это точно — он не в Новосибе?!

Если его переманили — при чем тут "не бережет кадры"?!

— Нет, нет, — сказал я. — Он в тайге…

— В тайге! Вот вы работаете с Иваном Игнатьевичем, я его уважаю, большой ученый… вы же на месте сидите, бывает, что сутками… в вас чувство долга… так подействуйте на Иванова! Разве можно было к защите готовить одновременно три — повторяю, три! — кандидатские! Говорит: "Я вообще-то хотел семь… разные аспекты одного вопроса, oт биохимии до социологии популяций… да уж ладно". А по закону мы можем только одну! Он так небрежно: выбирайте, которая больше нравится. Я ему: а вам? А он: мне они как ручейки, что текут через неведомый лес к одной неведомой реке жизни! Чушь! Реклама! — Утешев, видимо, уже не мог не выговориться. — Мысль может быть одна! И лучше, если она работает на дело! Происхождение жизни! Дарвин двадцать первого века!..

И чем больше он ругал Костю Иванова, тем глубже я убеждался, что Костя Иванов действительно талантливый человек, попытавшийся замахнуться на нечто грандиозное, и что если бы он сейчас где-то спился, сгинул, Утешев был бы рад, во всяком случае, более рад, нежели бы узнал, что в эти дни Костя Иванов преспокойно сидит и работает в Новосибирске, где решаются вопросы о высоких научных степенях и где могут запомнить и принять к сведению эту страшную фразу "Не бережет кадры".

И еще я понял, что я — ноль. Маленькое старательное ничтожество. Потому что мне и в голову не приходило поднять глаза выше очевидностей.

Я вышел на яркий свет безумного золотого осеннего дня и, грохнув об асфальт, вдребезги разбил коралловую ветку. Мы крестьяне. Нам это ни к чему.

16

И был день, и была дорога к дому…

Когда я приезжал сюда в последний раз? Года три назад. С Таней и Мишкой. Помню, брат Михаил увидел моего подросшего сына. "Тезка! — заорал он, вскидывая красными ручищами семиклассника вверх, как ребенка. — Мослы-то! Мослы! Прямо велосипед!" А Таня испытующе посмотрела на меня — ты бы вот так смог?! Я тоже поднял, в ту же минуту, своего сына. Тяжелый, конечно. Да и зачем поднимать. Не маленький же!

Мы с братом пилили и кололи дрова — тут возле каждого дома высились горы темных неошкуренных бревен, выловленных из моря. Государство не то что не было против — наоборот, поощряло деньгами тот промысел, потому что ниже по течению — нежная, хрупкая плотина с перепадом воды сто десять метров…

Намахавшись колуном по очереди, мы потом пили замечательное пиво из райцентра, не хуже чешского (говорят, оборудование привезли из ЧССР). Заедали вяленой сорожкой, которой у Михаила было больше, чем щепы во дворе. Как и во времена отца, на заборах. на воротах клетей сохли ядовито-зеленые импортные и черные наши сети. Когда они просыхали, их скидывал ветер, и в них попадались куры. Михаил курил, по привычке, перенятой от отца, взяв папиросу и кулак, словно бы для того, чтобы согреться, и расспрашивал меня про успехи в науке. А какие у меня успехи…

А мама с Таней ходила на море полоскать белье. Море цвело. На колонке же вода была желтоватой. Председатель колхоза Поленов обещал, что скоро всю ржавчину из труб вынесет и вода станет прозрачной. "Не жалейте воды, бабы, — говорил он, — не экономьте!" Все было как всегда…

Мать болела, у нее от перца и соли, которые так обожал отец, до сих пор ныла печень, да еще от вечного стояния на ногах в магазине развился жестокий ревматизм. Она все время глотала какие-то желтые шарики. Таня, будучи человеком серьезным и беспокойным, решила проверить мамину аптечку, полезла в буфет и наткнулась на бесчисленное количество треснувших от времени таблеточек в целлофане, просыпавшихся порошков… "Господи! — поразилась Таня. — Это надо немедленно!.. Это яд!.. Их ни в коем случае!.." Мать с сожалением смотрела, как Таня закапывает лекарства на огороде. "Да че им сделается?! — не понимала мать. — Лежат и лежат". Таня, подняв палец, объяснила, что, если срок хранения истек, можно отравиться. "И вообще, — Таня перешла на шепот, — лекарства вредны! Вот мы, врачи, сами стараемся их не принимать…" И с той поры мать мне и письмах писала: "Печень болела вчера, попила воды сырой с медом — и как рукой сняло! Права твоя Таня, мы уж забыли народную медицину с этими переездами, хорошо хоть ученые люди помнят…"