Восторженный беглец - [32]

Я снял с вешалки в прихожей свой лучший костюм, из чемодана достал чистую белую рубашку, поглаженную еще полтора года назад Таней. Поеду без предупреждения, не то еще спать не будет мама, настряпает всего, нажарит, полдома займет… Я уже вставил запонки в рукава, когда зазвонил телефон.

Я замер. Если это Таня, она подождет звонков пять и больше не позвонит. Если Неля, через два звонка положит трубку и тут же наберет снова — такая маленькая интимная хитрость, она ко всем так звонит. Но этот звонок был длинный, настойчивый и через паузу снова длинный. Меня еще никто так не домогался. Может, из милиции — что-то с Костей случилось?

— Алло! — Услышал я жесткий голос. — Это Утешев. Я вам уже звонил. Вы не можете подойти?

— Я уезжаю, я в отпуске, Владимир Иванович.

— Я знаю. Но нам же не безразличны дела института?

Умеет начальство разговаривать.

— Конечно, нет… — пробормотал я и. нацепив галстук, что я делаю нехотя, в редчайших случаях, направился к нему.

Кабинет Утешева выходил дверью в ту же приемную. что и кабинет Крестова, директора института, моего шефа, но, конечно, у Владимира Ивановича я никогда не был и не собирался быть. Здесь оказался точно такой же стол с красными и белыми телефонами, но была и огромная разница: по стенам сверкали немыслимо красочные плакаты, выпущенные ООН, посвященные жизни (дети в пробирке, лети со свечами на дороге и пр.), а главное, на стеллажах покоились роскошные раковины и морские звезды, пойманные в океанах лично товарищем Утешевым. Он был участником, а то и руководителем не одной океанической экспедиции, где исследовал водоросли и всякие светящиеся микроорганизмы. Если можно было Крестова сравнить с генералом сухопутных войск, остроумным и загорелым, то Утешев тянул на адмирала, сурового старого морского волка. Это был высокий, сутулый человек с замкнутым лицом. Он редко улыбался — лишь когда упорно улыбались ему, особенно женщины, — так загорается в ночи дорожный знак, когда на него светит проезжая фара, но едва фара улетела — знак мертв.

Но надо ему отдать должное — общение с иностранными коллегами многому его научило, во всяком случае, правила Карнеги он читал, и поэтому, как только я вошел, он поднялся и, глядя мне в глаза тусклыми глазами, пожал руку, сказав при этом слова, невозможные в устах моего шефа:

— Выглядите замечательно. Одеты строго. Вот истинный образец молодого ученого. — Кивнув на стул, он, стоя, закурил трубку.

Я, польщенный, сел. Что его заставило вспомнить обо мне, человеке из чужого крыла, не успевшего стать даже кандидатом наук? Конечно, только дружба с Костей…

— Я прямо. — Пыхнул Утешев дымом "Золотого руна". — По слухам, вы поддерживаете связь с Ивановым? Говорят, в лохмотьях ходит, позоря Сибирское отделение Академии наук? Кстати, зачем вы ездили к нему?

— А мне директор разрешил. — Я постарался казаться чуть глупее, чем есть (какое ему дело до моих с Костей отношений?!).

— Ага, ага, — схватил Утешев тут же быка за рога. Он, видимо, мысленно сразу же согласился с тем, что я недалекий человек, и размышлял сейчас только о коварстве директора. — Я так и думал, вы и директор хорошие люди, а я плохой.

— Почему так?.. — попытался я возразить, но он даже не слушал меня — я был слишком мелкой фигурой.

— Вы любите людей, а я не люблю… А то, что Иванов разбрасывался… ему одному нужен целый институт, чтобы просчитать все варианты! А мы о чем должны думать? — Он показал трубкой на детей, бредущих со свечками по дороге. — О народном хозяйстве! Он смеется, а дрожжи — это хлеб. Кефир — здоровье. А что такое происхождение жизни?

Вон петух с курицей во дворе — фотографируй, вот тебе происхождение жизни! Я утрирую, но от нас требуют! Сейчас особенное время, нам нужно ускоренно развиваться… нам бы на два-три года рвануть вперед, а он думает, что было три или четыре миллиарда лег назад! А получается, я виноват. Не ценю кадры…

Он произнес эту фразу, и я подумал, что она подозрительно смахивает на формулировку. Наверное, Утешев услышал где-то ее и она запала ему в голову. Понятно, думал я, впереди раздел института, и он беспокоится. Такая формулировка, если она высказана моим шефом, имеющим пока что решающее слово в обкоме, может дорого обойтись Утешеву. Ярлычок прилипнет, и, во всяком случае, даже если его директором института биофизики утвердят, в члены-корреспонденты ему потом путь заказан… Экой молодец, с оторопью и страхом подумал я о своем весельчаке директоре.

— Дайте-ка мне адрес, я ему письмо напишу.

— У него нет адреса.

Он мрачно смотрел на меня. Он, конечно, не верил. Я подумал, вот ведь как судьба маленького человека (что для начальства Иванов?!) может стать средством в борьбе!

— Правда же, я его и не видел в последний раз, только по телефону говорил, — сказал я, чуть не оправдываясь.

— Жаль. Но ведь он же будет вам звонить?! Передайте! — И Утешев раздраженно подвинул стопу бумаги с грязновато отпечатанным текстом, где сверху стояла фамилия Кости. — Гранки статьи! Мы вместе делали опыт, а подписал я одним его именем! — От него не ускользнуло то, что я обрадовался за друга. Он улыбнулся уголком рта, снял и подарил со стеллажа тяжеловатый розовый коралл, похожий одновременно на оленьи рога и на пламя, — Держи! Тебе! Пусть возвращается!