Восточнославянское язычество: религиоведческий анализ - [17]
Но если этнические образования, и саму этническую идентичность творит государство, позволительно ли рассуждать о существовании такой идентичности у славян в ту пору, когда государства ещё не было? Можно, конечно вспомнить о предположительном существовании в IX веке раннегосударственного образования, получившего в исторической литературе условное обозначение «Русский каганат»[86], но и это не решает проблему. Во-первых, это уже достаточно позднее государственное образование; во-вторых, оно a priori не могло быть достаточно развитым для того, чтобы формировать некую определённую этническую идентичность; в-третьих, если оно и существовало, то совсем недолго, уступив место древнерусскому государству. Но даже и Древняя Русь была весьма аморфным (как и все ранние европейские государства) образованием, что было вполне наглядно продемонстрировано её распадом на ряд отдельных княжеств в последовавшую эпоху феодальной раздробленности. Естественно, что о какой-либо единой этнической идентичности для множества различных славянских племён, подпадающих под собирательное понятие «восточные славяне», говорить совершенно не возможно.
Исследование религиозной идентичности русского общества даже более поздних веков встречается с серьёзными трудностями, возникающими из-за неудовлетворительного состояния источниковой базы. Так, американская исследовательница Ив Левин предприняла попытку изучить религиозную идентичность мирян в средневековом Новгороде на основе изучения берестяных грамот — уникальных исторических источников, которых только в Новгороде и Старой Руссе найдено на сегодняшний день уже более тысячи[87]. Казалось бы, эта попытка должна была дать очень значимые результаты, учитывая объём рассмотренного материала и их аутентичность. Но те немногие выводы, которые были сформулированы автором после проведённой работы, заключаются в том, что средневековые новгородцы к концу XIV века полностью усвоили христианскую идентичность. Лаконизм выводов не случаен — источники, несмотря на своё значительное количество, чересчур фрагментарны, большинство грамот — это лишь несколько чудом сохранившихся слов. Реконструкция идентичности такого уровня — чисто формальная. Констатация того факта, что какое-то общество на протяжении того или иного промежутка времени считало себя «христианами» может удовлетворить нас в историческом плане (да и то лишь отчасти). Но в плане религиоведческом этого слишком мало, ибо остаётся не понятным, что имели в виду те люди, когда называли себя христианами. Сознаёт это и сама Ив Левин, совершенно справедливо отмечая: «Впрочем, в берестяных документах нет данных о том, какие именно характеристики включала в себя христианская идентичность средневековых русских. Ссылки на христианские ценности мало говорят нам о том, что представляла собой духовная жизнь тех людей, которые писали берестяные грамоты; они дают только самый эфемерный намёк на то, как люди понимали веру в бога, насколько они соблюдали церковные ритуалы или моральные нормы. Если простые новгородцы и погружались в богословские размышления, обдумывали этические проблемы или мистически переживали восприятие божества, то они не оставили на это в берестяных грамотах никакого намека»[88].
Из вышесказанного вытекает вывод о том, что религиозная идентичность восточных славян времён бытования в их среде язычества — проблема, которая на сегодняшний день не может быть заявлена в качестве тематики серьёзного полномасштабного научного исследования (и, как ни прискорбно это сознавать, скорее всего в будущем эта ситуация не изменится).
Итак, мы убедились в том, что изучение религии древних славян как духовного (ментального) феномена во всей его полноте не возможно.
Проникнуться нуминозными переживаниями древних язычников, дать хотя бы их приближённое описание исследователю вряд ли удастся. Следовательно, изучение восточнославянского язычества возможно только в каких-то иных, частных аспектах: пантеон и пандемониум, религиозно-мифологическая символика, погребальные, свадебные и прочие ритуалы, устройство и географию святилищ, функции института жрецов и т. д. Некоторые из этих вопросов — прерогатива археологов (то, что мы знаем о святилищах восточных славян, есть практически всецело заслуга археологов), другие — этнографов, фольклористов, историков. Большая часть этих вопросов была рассмотрена ещё в XIX–XX веках, и сейчас науке к этому прибавить практически нечего.
Какую же лепту в дело изучения восточнославянского язычества может внести современное религиоведение, помимо обобщения и систематизации того обширного материала, который был накоплен в этой области другими науками? Думается, что его задачей сейчас должно стать изучение не столько восточнославянской религии, сколько именно восточнославянских мифов. Постановка подобной задачи может вызвать недоумение — о каких мифах идёт речь, если до наших дней не дошло практически ни одного внятного источника, из которого можно было бы почерпнуть необходимые нам сведения? Общим местом всех монографий о славянской мифологии являются жалобы на крайне скудную источниковую базу, не позволяющую восстановить более или менее внятно ни один мифологический сюжет. Всё это так, и, тем не менее, некоторые учёные пытаются реконструировать (хотя бы в самом общем приближении) некоторые славянские мифы. Так, например, широкую известность обрёл т. н. «основной миф» славянской мифологии, реконструированный В.В. Ивановым и В.Н. Топоровым
