Воспоминания советского посла. Книга 1 - [164]

Конгресс устроил Легину бурную овацию. Все делегаты вскочили с своих мест, кричали «ура», стучали по столам и в течение нескольких минут не могли успокоиться. Мне редко приходилось видеть хладнокровных англичан в состоянии такого возбуждения. На речи французских и немецких гостей о международной солидарности и мире конгресс ответил резолюцией, внесенной от имени ливерпульских докеров Ф. Сандерсеном. Резолюция гласила: «Конгресс сурово осуждает всякое действие, грозящее привести к войне между народами, и обязуется со своей стороны сделать все возможное для предупреждения войны. Он поручает Парламентскому комитету совместно с Британской федерацией горняков, Национальной федерацией транспортных рабочих и Национальном советом железнодорожников обсудить вопрос об открытии переговоров с иностранными профсоюзами на предмет заключения «соглашений о совместных действиях в международном масштабе, если война будет нам навязана»[90].

Сандерсен в защиту резолюции произнес сильную речь. Ему много хлопали. Потом среди всеобщего возбуждения резолюция была единогласно принята конгрессом.

Когда сейчас, много лет спустя, я вспоминаю и эту резолюцию, и овацию, устроенную Легину, и то настроение, с которым конгресс обсуждал быстро нараставшую опасность войны, когда я вспоминаю, что всего лишь 10 месяцев спустя в Европе разразилась первая мировая война, а II Интернационал рухнул, как карточный домик, я невольно задаю себе вопрос: что же это такое было там, в Манчестере, — слепота или лицемерие?

Мне кажется, и то, и другое вместе. Была слепота, вытекающая из недостатка исторического опыта и из того, что так хорошо выражается немецкой пословицей «Der Wunsch ist der Vater des Gedankens» («Желание — отец мысли»). Но было, несомненно, и лицемерие, похожее на лицемерие человека, трусоватого по природе, но привыкшего к тому, что все окружающие считают его храбрецом, и, потому, начавшего действительно воображать себя храбрецом. В глубине души он чувствует, что все это неправда, с замиранием сердца ждет грозного часа испытания, смутно ощущая, что не сможет его выдержать, но с тем большей яростью пока хорохорится и старается изобразить из себя рыцаря без страха и упрека…

* * *

С манчестерским конгрессом у меня связано еще одно воспоминание.

Эрнст Джонс, один из самых блестящих вождей чартизма, жил и умер в Манчестере. Он был похоронен здесь на Ардвикском кладбище, и почитатели великого трибуна, поэта и писателя, воздвигли на его могиле скромный, но красивый памятник. К началу XX в. и могила, и памятник пришли в состояние ветхости и запустения. Тогда в дело вмешался конгресс тред-юнионов, и как раз во время манчестерского съезда 1913 г. состоялось открытие нового памятника Эрнсту Джонсу. Церемония была обставлена торжественно. Присутствовали многие члены конгресса. Дэвис, Бауэрман и Гендерсон произнесли соответствующие случаю речи. Они говорили о том, что Эрнст Джонс боролся за народные права в те дни, когда это было трудно и опасно, что его образ является вдохновляющим для нынешнего поколения трудящихся и что конгрессу тред-юнионов и лейбористской партии все еще приходится добиваться осуществления некоторых важных требований, выдвинутых чартистским вождем свыше полувека назад. Так медленно двигается жизнь.

Я присутствовал на открытии памятника. Вся эта сцена произвела на меня сильное впечатление. В ней было много чувства, глубины, благородства. К тому же как раз в те годы я изучал судьбы чартистского движения, и Эрнст Джонс был одним из моих исторических героев…

Прошло 12 лет. В декабре 1925 г., через восемь лет после Октября, будучи советником советского посольства в Лондоне, я по делам отправился в Манчестер и захотел еще раз побывать на могиле Эрнста Джонса. Седой кладбищенский сторож провел меня к знакомому памятнику. Воспоминания прошлого нахлынули на меня, и на мгновение я как-то оторвался от сегодняшнего дня. Я не заметил, что сторож не ушел, а продолжает стоять в двух шагах от меня, раздумчиво вглядываясь в слова, вырезанные на монументе: родился в 1819, умер в 1869. Вдруг я услышал:

— А какие пышные похороны это были! Весь город на них сошелся…

Я с удивлением вскинул на сторожа глаза:

— О каких похоронах вы говорите?

— Да вот об этих самых…

И сторож многозначительно кивнул на могилу Джонса.

— Откуда вы знаете? — недоверчиво спросил я.

— Да я видел их собственными глазами, — спокойно ответил сторож.

И уловив, очевидно, на моем лице выражение, близкое к ужасу, он, точно извиняясь, прибавил:

— Я не привидение с того света… Я работал мальчиком на кладбище, когда хоронили Джонса.

Я внимательно вгляделся в лицо сторожа. Да, он был стар, этот странный обломок ушедшей эпохи. Волосы его отливали серебром, на лице были глубокие морщины, но держался он еще прямо и крепко. Я спросил:

— И с тех пор вы все время работали на этом кладбище?

На лице сторожа появилось выражение гордости и удовлетворения, он вынул изо рта трубку и с достоинством ответил:

— На прошлой неделе я как раз справлял 56-ю годовщину моей работы на Ардвикском кладбище. Я никуда отсюда не уходил.