Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [93]

, что тогда составляло самый изящный шик богатой и изящной молодежи. Андрей Иванович издавал целые идиллии и вялые до приторности поэмы отдельными книжками[737], печатаемыми в 1200 экземплярах, которые продаваемы и (что чудо!) распродаваемы были по 5 рублей ассигнациями за экземпляр. Попробовал бы кто теперь издать книжечку со стихотворениями не тенденциозного, не перечно-горчичного сатирического, или резко либерального, или, наконец, даже не клубничного характера, тот всеконечно мог бы, вперед до выпуска экземпляров из типографии, сдать все эти экземпляры в какую-нибудь мелочную лавку с пуда[738]. А тогда, в 1835 году (свежо предание, а верится с трудом!) экземпляры творений г-на Подолинского продавались быстро и успешно, преимущественно потому, что «Пчела» сильно о них прожужжала, да, сильно, даже чересчур сильно, так что нельзя было в этом расхвалении чего-нибудь не заподозрить[739]. Ежели бы поднять завесу этой непроницаемой тайны, о которой на других литературных вечерних сходках в доме другого журналиста, врага Греча, именно А. Ф. Воейкова, говорилось более или менее беззастенчиво и резко, то узналось бы, что книжки г. Подолинского печатались в типографии Греча, которая брала с него за лист впятеро дороже против того, что брала за то же с других писателей, книги которых не были расхваливаемы в «Пчелке»[740]; да и еще А. И. Подолинский, в качестве почетного попечителя каких-то своих уездных полтавских и черниговских народных школ, взял у Н. И. Греча на чистые деньги несколько сот экземпляров разных «пространных», «кратких» и «средних» грамматик русских[741]. Все это, однако, не мешало Гречу острить и трунить над молодым поэтом, более богатым материальными, чем поэтическими средствами. Тут же в этот четверг на вопрос кого-то из гостей: «Как вы, Николай Иванович, находите стихи Подолинского, то есть как вы находите не для „Пчелы“, которая славу этого стихотворца намедни прожужжала до невозможного, а скажите так, как говорится, положив руку на сердце?»

– Положив руку на сердце, – сказал быстро и находчиво Греч, зорко, сквозь очки, озираясь на все стороны:

Его стихи для уха сладки,

Они, как пол хороший, гладки:

На мысли не споткнешься в них!

Услышав этот экспромт, произнесенный Гречем, без ссылки на автора, многие зааплодировали и начали поздравлять Николая Ивановича с этим легким, но милым поэтическим (вернее бы «рифмическим») произведением. Греч смеялся, но не отказывался от навязывания ему тристишия. Однако, как теперь помню, скромный и тихий, малорослый, красноватенький г. Плаксин, преподаватель русского языка в Первом кадетском корпусе, сказал мне, отведя осторожно меня в сторону: «Вы читали последнюю книжку альманаха Дельвига „Северные цветы“?» – «Читал». – «И ничего?» – «Хороших стихов, кажется, там немало». – «А те три стиха, что нам сейчас прочел Николай Иванович?» – «Они там напечатаны». – «Как его экспромт?» – продолжал Плаксин спрашивать меня, улыбаясь. – «Нет, как экспромт некоего Римского-Корсакова, друга и соученика Михаила Ивановича Глинки». – «Да, да, да, – засмеявшись, сказал Плаксин. – И вот замечательно, что кроме этой эпиграммы Корсаков никогда ни одной строки не печатал и, как слышно, никогда не напечатает, вследствие данного им себе обета»[742]. Тихий разговор наш был подслушан Строевым, любившим наушничать Гречу, который находил это действие своего сотрудника куда как милым и обязательным.

Последствием этого было то, что к концу вечера Греч во всеуслышание называл вышеупомянутое тристишие произведением Римского-Корсакова, молодого человека, никогда ничего не печатавшего и не терпящего журнальной гласности. «А жаль! – вскрикивал Греч, цитируя из „Горя от ума“, – право жаль: „Писал бы, так был бы деловой!“»[743] И вслед за сим принадлежность ему этого экспромта была забыта.

Среди этих бесед явился А. И. Подолинский, это был менее среднего роста молодой человек, одетый модно и, как бы сказали нынче, «шикарно», а тогда называлось мирлифлорством[744], дендизмом, франтовством. Он был покрыт цепочками, перстнями и брелоками, а главное, на нем блистали все его орденские знаки, между которыми виднее других красовался герольдский значок андреевского ордена. Особенного эффекта Подолинский не произвел, и Булгарин с некоторою даже аффектациею, как бы намеренно, ничего не говорил ему о литературных делах и занятиях, а только рассуждал с ним о достоинстве шлёнской шерсти[745], которая из имений Андрея Ивановича на Роменской ярмарке[746] продается в таких массах и с таким успехом.

По четвергам, особенно когда Греч сделался главным редактором Энциклопедического лексикона Плюшара, частенько показывался бледный, небольшого роста господин, несколько сутуловатый, почти брюнет, но уже с белою проседью и с большущими глазами весьма красивого овала. Это был Андрей Александрович Краевский, в то время субредактор «Журнала Министерства народного просвещения», автор статьи о Борисе Годунове в Энциклопедическом лексиконе[747] и до неимоверности плохой переводчик какой-то французской книги, Клод-бея что ли, о Египте[748]