Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [91]

Они с Кривопишиным разговор этот имели подле двери в приемный зал, и Клейнмихель, не терпевший, как все деспоты-самодуры, возражений, разгневался на своего фаворита и, быстро отворив дверь, толкнул Кривопишина в залу, полную публики, и крикнул:

– Ну, пусть все видят твои пятки!

Лица, бывшие в числе просителей в это время в зале, говорили мне, что они усмотрели не только пятки, но и икры бедного полковника в ризе, исправлявшего должность подвижного костюмерного манекена и убежавшего во всю прыть.

[Записка для Н. С. Лескова о Е. Ф. Канкрине]

1. Мой отец, прослуживший почти 40 лет председателем казенных палат (с [18]26 г. по [18]41 Орловской и с [18]41 по смерть в 1861 г. Тамбовской), закадычный приятель покойного А. М. Княжевича, в 1851 г., когда я редактировал и издавал на коммерческом праве журнал и газету Вольного экономического общества[715] (при мне с 1850 г. имевших до 7 тысяч подписчиков, а до меня всего 250, каких я принял; мне давали всего 3 тысячи рублей субсидии, а до меня общество издерживало на свои 6 книжек журнала 8 тысяч рублей при готовой квартире редактору, переводящему ныне во французские стихи «Онегина» в Париже, куда экспатриировался В. М. Михайлов[716]), приезжал в С.-Петербург и, находясь в разъезде с моею матерью, поистине эксцентричною дамою, он жил в столице в квартире своего племянника А. Н. Бурнашева, тогда юного товарища прокурора, а ныне председателя Харьковского окружного суда, получающего более 10 тысяч рублей от своих болховских и других имений и 12 тысяч казенного содержания, из каких 22 тысяч в год, будучи холост и одинок, производит мне 35 рублей ежемесячной пенсии. Тогда, в 1851 г., за 35 лет перед сим, я ежедневно посещал моего отца, довольно опасно тогда заболевшего и проболевшего недели две. В течение этого времени многие посещали отца и, между прочим, директор Департамента Государственного казначейства (это было при Броке или при Вронченко, не упомню[717]) Александр Максимович Княжевич (тайный советник), которого я у больного моего отца встречал ежедневно, большею частью по вечерам за чаем.

Александр Максимович рассказывал много о Канкрине, к которому был чрезвычайно близок, как бывший 20 лет при нем директором канцелярии[718]. Отчасти эти рассказы Княжевича, а еще более рассказы ныне покойного камердинера Канкрина, жившего до 1876 года пенсиею, оставленною ему графом Егором Францовичем, дали мне материал для составления той статьи, которую здесь имею честь представить на благоусмотрение Николая Семеновича о графе Е. Ф. Канкрине[719]. Но среди всех этих рассказов Александра Максимовича один сюда не включен, так как я считал, что он положительно не может быть напечатан по причине своей наивной тривиальности и откровенной сальности; но Вы в № 4 (1884 г.) «Нови» в статье Вашей «Совместители» сумели обойти грязь и оставить одно лишь старческое ферлакурство[720]. Анекдот этот А. М. Княжевич совсем иначе рассказывал. По его словам, граф никогда не волокитствовал по-вронченковски или как бы то ни было, а когда он начал терять зрение и носил громадный козырек на фуражке, при черных очках с наглазниками, то собственный врач императора Николая Павловича, знаменитый Мандт (прописавший ему яд за день до смерти, почему тело так быстро и так ужасно разложилось), для спасения зрения Канкрина и укрепления его нервов посоветовал ему непременно употребление живого мяса, т. е. спать с молодою женщиною, какая в лице Амалии Богдановны Зейферт, пресвеженькой девушки, была приспособлена к этому врачеванию глаз и нервов тогда 68-летнего старика, признавшегося всем, что он санса кольони[721] и что finita la musica[722]. Эта Амалинька была круглая сирота, дочь умершего вахштемпельмейстера Либавской таможни Зейферта. Она была пансионеркою Департамента внешней торговли (таможенных сборов ныне) и воспитывалась на мещанской половине Смольного монастыря у госпожи Кассель. Из Смольного она поступила к тетке, бедной чиновнице-вдове, жившей на Петербургской, где она была найдена канкринским агентом по части негласных разузнаваний, камергером двора статским советником Викентием[723] Станиславовичем Пелчинским, истым подлым полячишкой, который, будучи формальным любовником графини Екатерины Захаровны (Сахаровны, по произношению Канкрина), в то же время по ловеласным делам служил ее мужу, называвшему этого камергеришку «Le ministre de mes menus plaisirs»[724] – агентом по части добывания «живого мяса».

Амалинька жила зимою в Подьяческой в доме, принадлежавшем тогда жандармскому полковнику Ракееву, и к ней Канкрин большею частью ходил пешком, проезжая верхом или в санях за полверсты или менее до дома того и отпуская экипаж с кучером или лошадь с рейткнехтом. Амалинька давно приставала к Канкрину о том, чтоб он выдал ее замуж за хорошего человека, продолжая к ней ездить и у нее от нее лечиться. Он говорил: «Найди, я не прочь!»

И вот раз он застал у нее нечаянно красивого молодого человека, лет 26, кандидата Московского университета Алексея Александровича[725] Харитонова и служащего в Петербурге сверхштатным чиновником (как узналось из разговора, в его канцелярии). Амалинька отрекомендовала Харитонова своим женихом, к великому его удовольствию. Сначала Харитонов, желавший иметь Амалиньку chère amie