Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [188]
В то время, о котором я говорю, т. е. в 1834–1836 годах, балы дворянского собрания были поистине беспримерные в России общественные балы, на которых огромное разнообразное общество имело вид одной семьи, где не было заметно никакого различия между членами этого общества и где веселость искренняя и непринужденная всех как бы сливала в один многочисленный кружок. Впрочем, интимность незнакомого коротко между собою общества доходила здесь до того, до чего она никогда нигде не доходила, и в особенности поражала щепетильных англичан, не умевших понять, каким образом на здешних балах никогда и никем не представленные молодые люди ангажировали на танцы дам, им незнакомых, но привлекавших к себе или прелестью своей наружности, или своим замеченным уже остроумием и приятностью разговора, или необыкновенною ловкостью и грациозностью в танцах, или, наконец, иногда, в редких случаях, сочетанием в себе всех этих светских достоинств. Это было здесь так принято в те давно былые времена, и обычай этот никогда не имел никаких невыгодных последствий, потому что молодой человек, который дозволил бы себе проявить в этом обществе хотя малейшую тень дурного тона в обращении и разговоре с девицею, кто бы он ни был и какими бы протекциями в свете ни пользовался, не мог бы уже впредь надеяться быть допущенным в общественный круг петербургского дворянства, двери которого для него в таком случае закрывались навсегда. Балы эти доказывали собою, что свобода вовсе не в своеволии, а, однако, едва ли где публика была так у себя дома, как здесь. Члены августейшего семейства, постоянно посещавшие дворянское собрание, и сам государь император отзывались о здешних балах с искренним удовольствием и даже симпатией, находя, что едва ли где проводилось тогда так приятно и непринужденно весело и свободно время, как здесь, где, чтобы сделать балы эти именно такими, повсюду заметен был необыкновенный талант князя В. В. Долгорукова, этого истинно любезного хозяина и в высшей степени царедворца и общежительного человека.
Почему-то, уж, право, не помню, но бал, кажется, 8 января 1835 года должен был быть особенно оживлен и особенно блестящ; помнится, именно потому, что вместе с членами императорского дома должен был на него пожаловать один из иностранных принцев, связанных родством с нашим царским домом, однако, также сколько помню, по внезапно приключившемуся ему легкому нездоровью на этот бал не явившийся. Я, в те дни очень еще молодой человек, которому не было и 23 лет от рождения, находился в совершенном упоении счастия и юношеского блаженства, потому что уезжавшая в ту пору из Петербурга в чужие края, за месяц только пред тем прибывшая в столицу из провинции со своею матерью шестнадцатилетняя моя, очень, впрочем, не близкая мне, по отцу моему родственница, нечто вроде седьмой воды на киселе, именовавшая меня, однако, своим кузеном и считавшаяся потому моею кузиною, объявила, что на этом балу, первом публичном собрании, в которое ее вывозили, она всем ангажирующим ее, ежели только этот ангажирующий не будет ей вполне нравиться, постоянно будет отказывать, отзываясь, что танцует со своим кузеном, т. е. со мною. Таким образом, мне предстояло наслаждение танцовать несколько кадрилей с этой очаровательной девочкой. Само собою разумеется, я очень желал, чтобы никто из будущих ангажеров моей немножко кокетливой кузины ей не приходился по вкусу, и я объявил ей, что, со своей стороны, не буду решительно ни с кем танцовать, как только с нею одною.
– А ежели мне будут приходиться по вкусу другие кавалеры, кроме вас, mon cousin[1281], – спросила меня кузина, – что вы тогда будете делать?
– Буду смотреть, как вы танцуете, – отвечал я, – и страшно завидовать счастливцу, танцующему с вами, chère cousine[1282].
– Ай, ай, завидовать! – воскликнула она. – Но разве вы, cher cousin[1283], не знаете, что зависть один из весьма больших пороков и способна сделать из вас, теперь такого розовенького, самого желтого и сухого джентльмена, вроде тех лысых и пергаментных фигур, каких так много я вижу в первых рядах партера. Итак, cher cousin, нечего делать, и я, не желая, чтоб вы пожелтели и вдруг постарели, буду очень строга к моим ангажерам. Но уж извините, я вам непременно изменю, ежели меня ангажирует, чего доброго, тот прелестный гусарский корнет, который только на днях надел эполеты и который, когда я вчера была aux Français[1284] с графиней[1285], входил в нашу ложу.
– Можно ли узнать, кто этот счастливец, chère cousine? – спросил я.
– Это племянник мужа графини[1286], какой-то monsieur Монго, – отвечала моя прелестная провинциалочка, еще не освоившаяся с Петербургом вполне.
– Ха! ха! ха! Монго! – засмеялся я. – Ради бога, délicieuse cousine
