Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [187]
Здесь опять поговорка древних о первом в деревне имела для моего доброго Афанасия Ивановича обаятельное приложение, почему он, естественно, предпочитал эти вечера, с масляным или спиртовым кенкентным освещением, тем великосветским балам и раутам, на которые стремились самые блестящие из его однополчан, равно как кавалергарды и лейб-гусары, и где ему, конечно, привелось бы быть тем, что те же древние называли последним в городе. Замечу, однако, что из числа знакомых Синицыну петербургских домов того времени был один дом, именно дом П. Н. Беклемишева, замечательный тем, что в его танцовальной зале по воскресеньям, благодаря исключительному положению и своеобразному характеру почтенного старца-хозяина, можно было встретить необыкновенно смешанное общество, начиная с фельдмаршала князя Варшавского[1276] и обер-шталмейстера князя В. В. Долгорукова и оканчивая подчиненным хозяину дома придворным ветеринаром Гонихманом и весьма тогда еще не заметным фортепианистом Бернаром. Но достойно внимания, что радушный хозяин умел сделать так, что всем у него было свободно как дома, а с тем вместе весело и приятно.
Добрый Афанасий Иванович из всего своего знакомства в домах разных действительных статских советников, отставных генерал-майоров и контр-адмиралов, равно как наезжавших на зимний сезон в столицу помещиков, искавших женишков для дочек или имевших делишки в столичных присутственных местах, почти только исключительно в доме Петра Никифоровича Беклемишева мог видеть очень близко многих представителей того истинно высшего общества, которое, конечно, не отталкивало его, но от близкого соприкосновения с которым он сам умел благоразумно уклоняться. Здесь-то, в этом-то добром, чисто русском старинном гостеприимном доме, как я сказал в начале этой статьи, я познакомился с моим любезным Афанасием Ивановичем, тогда еще очень юным корнетом, только что вышедшим из юнкерской гвардейской школы. Мы с ним как-то очень легко сошлись и, против моего обыкновения не легко вводить под свой домашний кров новых знакомых, я познакомил его в моем семействе, где он был всегда с первого дня принят как родной. Синицын был постоянным и самым интимным нашим гостем до того времени, как в сорок шестом году, переименованный из ротмистров гвардии в подполковники Орденского кирасирского полка, он оставил Петербург с целью быть ближе к своему имению. Несколько времени мы с ним переписывались. В 1848 же году, как я к прискорбию своему узнал от общих наших знакомых, добрейший Афанасий Иванович в Воронеже умер от бывшей там холеры.
В ту пору, о которой я теперь пишу, т. е. в зиму 1834–1835 года, мы с Синицыным беспрестанно встречались на различных вечерах и балах и нередко даже являлись вместе, так что некоторые короткие знакомые наши называли нас inséparables (неразлучными). Даже дошло до того, что все кадрили мы не иначе танцовывали, как будучи визави один другого.
Сфотографировав, кажется, довольно верно личность того из тогдашних моих приятелей, с которым я делил мою светскую, изрядно-таки оживленную деятельность, перехожу теперь к описанию балов Дворянского петербургского собрания и к рассказу о том случае, который был со мною на одном из этих балов.
В начале января месяца 1835[1277] года, когда Дворянское петербургское собрание еще не имело своего нынешнего великолепного дома, находящегося в Михайловской улице на углу Итальянской, а помещалось у Казанского моста на Невском проспекте, в частном огромном доме г-на Энгельгардта (ныне дочери его, г-жи Ольхиной), где в настоящее время Купеческое петербургское собрание[1278], был дворянский бал, который должен был быть удостоен присутствия императора и императрицы. Надобно сказать правду, что эти балы того времени, даваемые петербургским дворянством, носили характер такого изящества и такого хорошего тона, что восхищали собою даже всех образованнейших и блистательнейших иностранцев высшего и лучшего европейского общества, посещавших в ту пору нашу столицу. Нельзя не сознаться, что тогдашний губернский предводитель дворянства и с тем вместе обер-шталмейстер князь Василий Васильевич Долгоруков много всему этому способствовал, умев на этих балах, даваемых петербургским дворянством и осчастливливаемых присутствием царской фамилии, сочетать придворный этикет и величественный декорум с самою непринужденною веселостью и свободною развязностью превосходного тона, а блеск и роскошь с удобствами и с какою-то как бы семейно-патриархальною простотою, доходившею до того, что на этих истинно очаровательных балах все общество, в 200–300 человек, нисколько не чувствовало и малейшего стеснения от присутствия в среде своей как августейших гостей, так и лиц их свиты, соперничествовавших между собою в знании приличий света и в умении сочетать веселость и любезность в тех границах, которые начертаны этими приличиями. Да и то еще правда, что попадать-то на эти балы было далеко не так легко, как сделалось впоследствии, когда дирекция собрания стала усерднее интересоваться возможно большим числом довольно дорого оплачиваемых входных билетов, без всякого собирания сведений о тех, кто покупал эти билеты, и, таким образом, в новом помещении дворянского собрания многое изменилось и приняло совершенно другой характер, особенно когда князь Василий Васильевич Долгоруков, после печальных недоразумений, происшедших в начале сороковых годов по его придворной службе
