Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [186]

Товарищи любили Синицына, хотя усиленное до педантства его прилежание в классах и систематическая аккуратность по фрунтовой части привлекали на него школьные lazzis[1271] повес-юнкеров, во главе которых в то время стоял повеса из повес, проказивший, однако, всегда исподтишка, гусарский юнкер Лермонтов, тот самый Михаил Юрьевич Лермонтов, имя которого теперь в истории нашей литературы блещет так ярко подле имени бессмертного Пушкина. Мой приятель Синицын умел себя так хитренько и разумненько вести в школе, что собрике, мимоходом данное ему великим князем, не удержалось между тогдашними его товарищами, из которых оставшиеся ныне в живых не все даже и помнят это, впрочем, мягкое прозвище. Впоследствии, уже в конце пятидесятых годов, когда я находился в близком знакомстве с бароном К. А. Шлиппенбахом, мне довелось узнать от него, что великий князь, отличавшийся, в основе своего характера, истинною добротою, узнав о хорошем поведении и превосходном характере юнкера Синицына, однажды сказал генералу: «А что, не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицей?» – «Ваше высочество, кто дерзнет?..» – вместо положительного ответа заговорил было барон Шлиппенбах с придворною уклончивостью. «Не в том дело, братец, кто дерзнет, кто не дерзнет; а я положительно не хочу никого обижать моими шутками. Другое, оборвать за дело или для острастки по службе! А оскорблять неуместными шутками, ça n’est pas mon genre[1272]». Вследствие этого желания великого князя, кажется, употреблены были начальственные старания задушить этот собрике в самой, так сказать, его колыбели.

В школе Синицын недолго носил кокетливый уланский мундирчик, сменив его белым конногвардейским колетом, причем надел кирасирскую каску вместо красной четырехугольной уланской шапки. Впрочем, перемена эта, правду сказать, не совершенно гармонировала с расчетливостью моего добрейшего Афанасия Ивановича, потому что кирасирская форма того времени с несколькими своими мундирами и все с нею сопряженное, да еще постоянное пребывание в столице и частые наряды во дворец могли, как там себе ни экономничай, производить кое-какую брешу в финансах молодого задонского помещика, хотя, конечно, далеко не из бедных, но и не Креза же какого-нибудь. Служба между тем в уланах, однообразная форма и рыжие лошади которых несравненно дешевле конногвардейской формы и многовершковых кирасирских коней самой дорогой, т. е. вороной, масти, давала бы возможность большую часть года скромненько проводить в Петергофе, словно в провинции, всласть заниматься там службой, пользоваться небольшим кругом знакомых, читать, продолжать следить за современной литературой и за науками и при этом в «своем» обществе таки играть некоторую роль; а такому молодому человеку, каким был Синицын, с его точки зрения, лестнее было, по пословице римлян, ему еще, конечно, с гимназии знакомой, считаться первым в деревне, чем быть последним в городе[1273]. К тому же в Синицыне было много какого-то чувства расположения к семейственности и патриархальности. Поэтому он всегда предпочитал тесный кружок приятелей и друзей шумным и блестящим обществам и охотно проводил вечер в более или менее скучном семейном доме, чем в самой веселой компании молодых повес, с которыми вовсе не якшался, почему корифеи петербургского большесветского кутежа прозвали его гернгутером.

Присущее ему чувство любви своего очага, столь мало свойственное молодым светским людям, особенно той эпохи, делало то, что он находил удовольствие собирать иногда добрых, самых коротких приятелей своих у себя и угощать их ежели не роскошно, то с самым милым и радушным, чисто русско-хохлацким гостеприимством. При этом развитии чувства любви своего очага или угла, как хотите, он отличался сильным расположением к комфорту, заметным с первого мало-мальски наблюдательного взгляда на его житье-бытье, носившее тип щепетильной и самой утонченной порядочности, элегантности и опрятности, никогда почти не встречаемых в квартирах молодежи, особенно, повторяю, того времени и преимущественно военной, как бы щеголявшей тем, чтобы жилые комнаты носили на себе печать самого отчаянного беспорядка и хаоса. Круг знакомства Синицына был довольно многочисленный, но принадлежал к тому разряду петербургского общества, опять-таки повторяю, того времени, где на вечерах, обильных офицерами второстепенных гвардейских полков, артиллеристами, инженерами и особенно так называемыми тогда «путейцами»[1274], этою неизбежною принадлежностью всех танцовальных вечеров тогдашней чиновной аристократии, появление молодого кавалера в скромном, но элегантном конногвардейском вицмундире со щегольскою треугольною под мышкой шляпою, при длинном белоснежном султане, концами своими почти касавшемся колен, производило эффект необыкновенный, заставлявший ахать сентиментальных дочек штатских генералов и приводить в отчаяние обычных кавалеров этих вечеринок, совершавшихся в Большой Коломне, на Васильевском острове, в Измайловском полку и в залитеинских улицах. Эти вечеринки средней руки имели в те времена своего жестокого Ювенала в лице покойного Ивана Ивановича Панаева, довольно метко описавшего их в своих повестях «Онагр»