Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [130]

, да только театр-то этот, имевший декорации, костюмы, машины, музыку и проч. не хуже, как в императорских или, как тогда говорили, «придворных» театрах, был далеко не для всех курчан доступен, потому что находился в подгородном имении владельца, не допускавшего к себе без разбора всех и каждого, да и то как гостей, безвозмездно, между тем как в Орле театр был публичный и зала его состояла из нескольких десятков двухъярусных лож с галереею в виде амфитеатра и из партера в несколько десятков рядов кресел, стульев и даже скамеек, при полудюжине, кажется, бенуарных гнезд вместо лож. Все эти места предоставлялись публике за деньги: ложи, помнится, от 10 до 7 рублей, кресла и прочие места – от 5 до 1 рубля, если не ошибаюсь. Помню только, что представления в театре графа бывали три раза в неделю: по вторникам, четвергам и воскресеньям[904]. Ежедневные сборы, помнится, доходили до 500–600 рублей ассигнациями за раз, т. е. в неделю театр давал от 1500 до 1800 рублей ассигнациями, и эта сумма, конечно, могла бы изрядно вознаграждать крепостных тружеников – артистов и артисток. Но, к сожалению, эти деньги доставались не им, а их хозяину, состояние которого в то время было сильно потрясено бесчисленными долговыми обязательствами, скупленными одним орловским богачом Г[лазуновым][905]. Этот богач Г[лазунов], говорят, происходил из наинижайших и наичистокровнейших так называемых сутяг-подьячих с приписью[906], которых так превосходно изобразил Капнист в своей комедии «Ябеда». По поводу вот этой-то самой комедии, игранной некогда на орловском театре всего только один раз и исполненной действительно весьма отчетливо и разумно актерами, хорошо знакомыми с привычками и бытом крапивного семени, произошла некоторая, как сказывали мне орловские старожилы, история, в силу которой кредитор-подьячий, задетый за живое многими резкими намеками сильно сатирической пьесы, особенно словами застольной песни подьячих, восклицавших навеселе:

И зачем привешены нам руки,

Как не затем, чтоб брать, брать, брать?[907]

а равномерно тем, что талантливый актер Козлов, исполнявший в комедии роль главного взяточника, имел парик с лысиною, необыкновенно похожею на лысину господина кредитора, который настоял на том, чтобы пьеса эта была окончательно снята с орловского театра и чтобы буфетчик Пахомка Козлов был наказан на конюшне розгами за то, что осмелился копировать его. Граф Сергей Михайлович соизволил привести в исполнение, говорили тогда в Орле, и то и другое требования своего старого кредитора.

Однако надобно познакомить читателя несколько поподробнее с этим графом Сергеем Михайловичем Каменским, которого я в первый раз увидел в августе месяце 1826 года, когда его сиятельство сделал визит Василию Петровичу Шеншину, в намерении посмотреть на отправлявшегося в морскую кампанию, для защиты греков от турок[908], морского штаб-офицера, еще очень не старого, т. е. моего отца. Граф С. М. Каменский родился, как видно из его биографии, составленной по его формуляру, в 1770 году, следовательно, тогда ему было 56 лет от роду. Он не отличался ни сановитостью, ни красотою, ни изяществом манер, был довольно толст при росте меньше среднего, неуклюж, сутуловат, очень лыс, с клочками темных, полуседых, густо напомаженных волос, с косыми глазами, аляповатым носом, с отвислыми, влажными губами и с лицом кирпичного цвета, почти как у краснокожих индейцев, о которых я тогда только что читал интересные рассказы знаменитого Купера в его «Могиканах»[909]. На графе был белый, крепко накрахмаленный галстух и белый жилет пике, при широком фраке светло-василькового цвета с серебряными пуговицами, т. е. такого цвета, какой в Петербурге уже давно вышел из моды, будучи заменен синим Marie-Louise или aile de corbeau[910], равно как темно-коричневым, бутылочным и аделаид[911] с красноватою искрою, так как черный цвет еще тогда не вступил в права гражданства столичных мод и употреблялся только при трауре или в ученых собраниях. Всего более поразило меня, когда я в гостиной В. П. Шеншина, сидя в сторонке, рассматривал этого важного гостя, это обилие орденских знаков, какими он был покрыт: по белому жилету струилась ярко-красная, без полос, лента; на шее были ордена: белый георгиевский и темно-красный владимирский, оба огромных размеров; по груди к фраку прикреплены были звезды серебряные и из них одна вся в брильянтах, но всего заметнее была четвероугольная золотая звезда. В левую петлицу фрака была вдета маленькая золотая шпага, вся осыпанная брильянтовой пылью. Виднее же всего этого на полосатой черно-желтой ленте колыхался пребольшой осьмиугольный золотой базарджикский крест с какою-то черною на нем надписью[912]. Вот по поводу-то этого самого креста, я помню, отец мой спросил графа:

– Позвольте узнать, ваше сиятельство, какой это крест с надписью: «За Базарджик»? Мне как-то не случалось видеть его.

– Немудрено, что не видали, у вас там, в Петербурге, – сказал граф с какою-то самодовольною и, как показалось мне, не очень умною улыбкою. – Орден этот из чистого золота имел только брат мой, Николай, что был главнокомандующим и умер в 1811 году, да имею я, бравший в 1810 году, при покорении Силистрии, город Базарджик, страшно укрепленный