Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [129]
Но обращаюсь к моему мемориалу 1826 и 1827 годов. В 1826 году двенадцати-тринадцатилетний мальчик, которого только что выхватили из пансиона в Петербурге, когда умерла моя мать, и привезли в деревню, сельцо Эртаулово, я приехал в г. Орел с отцом, надевшим, с горя по смерти матери, снова флотский мундир и спешившим, покончив дела с эртауловской экономией, в Николаев, откуда под командой старого своего начальника, адмирала Гейдена, должен был идти в море[895], чтоб потом быть убитым под Наварином[896]. В Орле отец сдал меня с рук на руки своему двоюродному деду, – grand-oncle, как говорят французы, – Василью Петровичу Шеншину, старичку маленькому, как ладонь, лысому, украшенному каким-то словно лиловым завитым париком. Тогда – в 1826 году – ему было лет за семьдесят, но, маститый холостяк, он был всегда весел и любезен со всеми, особенно с дамами и именно хорошенькими[897]. Помню, что в эту пору он восхищался писаной красавицей, двадцатипятилетней величественной брюнеткой Натальей Николаевной Бороздиной, дочерью корпусного командира, главная квартира которого стояла в Орле. Шеншин был очень богат; дом его был полная чаша; старик полюбил и приласкал меня, приставил ко мне не то дядьку, не то гувернера, не то немца, не то поляка и призвал всех преподавателей гимназии давать мне уроки всех премудростей, а мусье Гутт, гувернер губернаторского сынка, являлся ко мне ежедневно для беседы на французском диалекте.
– Это необходимо, – объяснял старик в лиловом парике, – забудет мальчик, чего доброго, все его парле франсе[898], которое он привез из Петербурга. Я ведь только по-русски учен, других языков не разумею. Впрочем, конечно, Гурочка в здешнем светском общежитии всегда найдет, с кем парле франсе. Да и к тому же Наталья Николаевна – приятельница моя (и у старика глаза прыгали, и он облизывался): я уж ее просил, чтоб почаще с ним парле франсе делала.
– Вы, дедушка, чего доброго, у меня Гурия-то избалуете, – замечал мой отец. – Бог милостив, по окончании морской кампании приеду к вам в Орел, а он, гусь лапчатый, все только парле франсе, математику же забудет совсем.
– Не забудет, не забудет, – смеялся старичок, – и у нас вон учитель математики – Малевский, кандидат математических наук Московского университета, а русский язык, географию и историю преподавать будет другой учитель гимназии, также кандидат, кажись, прав, Харьковского университета, г. Полонецкий. Он же и латынь знает[899].
– Ну ее к черту, эту латынь! – восклицал мой отец, встряхивая своими пышными штаб-офицерскими эполетами. – Моему Гурию не медиком быть, а боевым морским офицером, как его отец.
Со второй половины 1826 года город Орел, как известно, несколько раз горел и, как небезызвестно, совершенно перестроился и вполне изменил свою физиономию, с какою я его знал за 45–47 лет перед сим. Тогда там, в Орле, близ «шеншинского дворца», в котором я жил у прадедушки, представлявшего собою каменную постройку, огромную, длинную и довольно неуклюжую, с широчайшим балконом, против дома дворянского собрания[900], на том самом месте, где теперь высятся здания Бахтина кадетского корпуса, ныне преобразованного, вероятно, в военную гимназию[901], была целая худо вымощенная, обросшая травою степь, под наименованием Каменской площади, обстроенная многим множеством серых с красными крышами и белыми колоннами тогда уже очень не новых и полинялых одноэтажных строений, принадлежавших тогдашнему орловскому вельможе графу Сергею Михайловичу Каменскому. Здесь, в этих зданиях, помещался театр, известный тогда во всей России под названием Театра графа Каменского[902]. Театр этот доставлял немалое удовольствие орловцам, хвалившимся тем, что они, не в пример другим губерниям, имеют-де «свой» собственный, доморощенный театр, привлекавший к себе посетителей не только из уездов Орловской губернии, но и из городов окрестных губерний, не имевших «своих собственных» театров, а пробавлявшихся театрами крайне невзрачными, устроенными в домах, не специально выстроенных для зрелищ, и содержимыми какими-нибудь антрепренерами-горемыками, нанимавшими труппы на медные гроши и не имевшими никакой мало-мальски приличной обстановки. Был, правда, около того же времени, говорят, истинно изящный и блестящий театр, поглотивший громадное состояние своего владельца, некоего курского Креза, местного помещика Анненкова
