Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [114]

Не дозволяю себе привести здесь подлинных слов высочайшей резолюции государя императора Николая Павловича, потому что, повторяю, память моя в течение 22 лет не сохранила их с надлежащею точностью; но сущность их состояла в том, что государь из всего напечатанного в статье дворянина Сердюкова в № 2 «Журнала Вольного экономического общества» «никакого злого умысла не усматривает, а находит лишь некоторую неловкость в самом изложении факта, самого по себе, впрочем, интересного, о чем и сообщить Вольному экономическому обществу, редактор коего, как лицо подначальственное, собственно за эту статью, напечатанную им по распоряжению вице-президента общества, ответственности ни в каком случае подлежать бы не мог»[822].

Последние слова были, очевидно, камень, брошенный в огород князя Василья Васильевича Долгорукова, который так их и понял и, дав мне у себя в кабинете прочесть эту высочайшую резолюцию, сообщенную ему к сведению из негласного цензурного совета, при этом сказал после сильной и медлительной табачной понюшки: «Plus d’articles de cet imbécile de Kourdukoff! Encore une telle tuile sur ma tête blanche et je vous tire ma révérance, messieur»[823].

Забавный случай из жизни А. С. Грибоедова

В мартовской книжке «Русской старины» я прочел начало записок нашего трагика В. А. Каратыгина[824]. В этих мемуарах рельефнее других выдается анекдот о нашем бессмертном драматурге-сатирике А. С. Грибоедове, слуга которого, воспользовавшись отлучкою вечерком барина, ушел со двора и запер квартиру на ключ, чрез что заставил Александра Сергеевича, возвратившегося ночью раньше своего Личарда, ночевать у кого-то из приятелей[825]. Спустя несколько дней Грибоедов, тогда еще очень молодой человек, в отместку невнимательному своему камердинеру, пользуясь его отсутствием, заперся на ключ и заставил своего служителя продежурить всю ночь на лестнице.

Анекдот этот заставил меня вспомнить о другом, более замечательном случае из жизни А. С. Грибоедова, сообщенном мне лет за тридцать или более пред сим известным нашим воином-писателем Иваном Никитичем Скобелевым, с которым, как знают из прежних моих статей читатели «Русского мира», я был довольно коротко знаком[826]. Нередко случалось, что генерал присылал ко мне, тогда еще молодому человеку, свой экипаж с приглашением провести у него вечерок, что случалось преимущественно тогда, когда добрейший Иван Никитич, страдая физически от бесчисленных своих ран, заболевал и нравственно, т. е. хандрил. Лучшим лекарством в таких случаях для него была беседа с воспоминаниями о его былом, столь богатом разными преинтересными анекдотами и случаями, иногда самого оригинального свойства. В один из таких вечеров, когда я у Ивана Никитича застал двоюродного брата его жены, известного в те времена театрала и водевилиста Пимена Николаевича Арапова, речь как-то зашла о «Горе от ума», дававшемся до конца пятидесятых годов со значительными сокращениями. Иван Никитич отыскал в одном из своих комодов рукопись этого знаменитого произведения, тщательно им списанную с настоящего автографа первой еще редакции начала двадцатых годов, объяснив притом, что списал копию эту он сам в 1823 году[827], когда был уже полковым командиром и стоял в губернском городе Владимире, где пользовался добрым расположением тамошнего губернского предводителя князя Кирияка Петровича Волконского. Князь имел странную слабость ненавидеть данное ему при св. крещении имя Кирияка, в частных сношениях он подписывался вместо Кирияка – Михаилом[828]. Почтенная сестра князя Кирияка, или Михаила Петровича, тогда уж престарелая княжна Варвара Петровна Волконская, одна из первейших фрейлин императрицы Екатерины II, частенько на лето приезжала во владимирское имение брата, который и представил ей своего провинциального приятеля, храброго полковника Ивана Никитича Скобелева. Старушка, очень умная и весьма просвещенная для своего времени, полюбила оживленные рассказы Ивана Никитича об отечественной войне и взяла с него слово не проезжать через Москву, не побывав у нее в ее доме, в Волконском переулке, на Самотеке, близ Большой Садовой. Дом этот замечателен был своею прекрасною домовою церковью, в которой иногда совершалось и архиерейское служение, разумеется, в особенно торжественные дни, как, например, 4 декабря, в день тезоименитства почтенной хозяйки, пользовавшейся в Москве всеобщим уважением и любовью, особенно тогдашней молодежи, которая сильно льнула к умной и просвещенной старушке-княжне, не имевшей никаких странностей и причуд, свойственных так часто старикам и старухам.

– Почтеннейшая эта особа, – рассказывал Иван Никитич, – была олицетворенная доброта и снисходительность. Она никогда ни на что не ворчала и принимала как нельзя спокойнее шутки молодежи над тем временем, когда она сама была молоденькою девушкою, веселою, беззаботною. Напротив, ее сиятельство частехонько хвалила многие новые обычаи и порицала старые. Как теперь помню ее оживленный спор с некоторыми тогдашними светскими староверами о новой комедии Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума», которую в ту пору в Москве списывали нарасхват, поручая эту работу наемным, малограмотным писцам, почему в копиях было такое множество нелепейших ошибок. Молодежь читала эти копии с восторгом и заучивала наизусть многие стихи; старички же и старушки большею частью отплевывались от этого «злого бреда», как они называли произведение Грибоедова. Княжна Варвара Петровна раз как-то, когда у ней к обеду собралось немало гостей, выражала громко желание познакомиться с Александром Сергеевичем Грибоедовым, причем сказала: «Обещал было мне племянник Поль, познакомившийся с Грибоедовым на Кавказе, привезти его ко мне; да вот, ветреник, как с цепи сорвался: возьми да и ускачи в Петербург». Вдруг в это самое время внимание как княжны, так [и] нас всех привлек к себе на улице щеголевато одетый, по-видимому, очень порядочный молодой человек, который перед самыми окнами дома княжны упал и лежит без чувств. Произошла общая переполоха, во время которой княжна приказала людям своим бережно поднять молодого господина, который лежит, бедный, в обмороке, и внести его хоть на половину князя Михаила Петровича. Я поспешил выйти на улицу и помог лакеям на толстом одеяле поднять и перенести в дом больного молодого человека, который имел вид почти мертвеца. Но каково же было мое удивление, когда этот умирающий, едва успели внести его в первую комнату, встает на ноги, просит слуг обчистить его фрак от пыли уличной и, уверяя, что он выздоровел от одного только внимания княжны, умоляет нас представить его ее сиятельству. И вот наш умирающий щеголь, целуя ручку княжны, сказал: «Я Александр Сергеевич Грибоедов, давно желавший иметь честь быть вам, княгиня, представлен; но спешный отъезд князя Павла в Петербург отнял к этому у меня всякую возможность. Между тем желание быть участником вашего общества, княжна, было во мне так сильно, что я решился на эту проделку, в полной уверенности, что человеколюбие княжны Варвары Петровны, громко известное в Москве, не допустит меня в обмороке лежать на улице и отворит мне, больному, двери дома, в который здоровый я, может быть, не скоро бы попал! Простите мне со свойственным вам великодушием эту шалость». – «Помилуйте, – отвечала княжна, – вы, Александр Сергеевич, премило вывели меня из затруднения, в какое поставил меня мой ветреник Поль, обещавший мне исполнить давнишнее мое желание, познакомить меня с автором „Горе от ума“, и так второпях улетевший в Петербург, словно его только там недоставало».