Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [112]

Впоследствии, при таких благонамеренных и просвещенных министрах, какими тогда явились Авраам Сергеевич Норов и А. В. Головнин, цензурные строгости значительно уменьшились в принципе; но тем не менее нередко случались странные случаи в частности. Ежели г. Бекетов и некоторые другие цензора действовали очень рационально, гуманно и просвещенно, то один из их товарищей, впрочем, добрейший, милейший, честнейший, благонамереннейший и весьма образованный, владевший чуть ли не шестью или семью иностранными языками как русским, Карл Станиславович Оберт (ум. 1871 г.) оставил по себе память, подобную памяти Красовского.

В 1858 году Карл Станиславович цензировал детский журнал «Час досуга», который издавала и редактировала моя сестра[810]. Я помогал сестре в затруднительных для нее сношениях с цензурою, почему очень часто виделся с Карлом Станиславовичем, выражавшим постоянно одну как бы окончательно и бесповоротно поразившую его мысль, именно ту, что он недолго посидит цензором. Он жил в 8-й линии на Васильевском острову, и всегда, когда я его заставал дома, он мне указывал на занавесы к окнам, лежавшие на паркете, и говорил: «Не стоит развешивать: того и гляди, что столкнут с места злачна в тьму кромешную».

Раз он пригласил меня очень рано к себе для «конфиденциального» объяснения. Что же было поводом к этому объяснению? Разносчик из типографии, принесший корректуру двух листов печати, ушел, не желая ждать 5–6 часов сряду, и обещал, по истечении этого времени, прийти. Я, изволите видеть, был приглашен для внушения типографии не держать «дерзких» рассыльных – и, разумеется, я отказался от этого, предоставляя г. цензору обратиться к фактору типографии г. Тиблейна и К°. Он это и исполнил, и когда явился к нему из типографии фактор, то г. Оберт велел своей служанке разложить в зале на стульях: мундир, белые брюки, шляпу с витушкой[811] и шпагу, а сам вышел к фактору почти в одном белье, неся все ордена и медали свои в руках. Бедный фактор был убежден в том, что г. цензор рехнулся, а г. цензор на другой или третий день объяснял мне с видом таинственным, что его «внушение» принесло плоды. В другой раз г. Оберт опять сетовал мне на безнравственность типографского другого рассыльного, который сладострастно целовал его кухарку-чухонку, далеко не красавицу и не молоденькую. Карл Станиславович серьезно находил, что подобные безнравственные проявления рассыльного, носящего корректуру журнала, назначенного для детского чтения, могут вредно повлиять на нравственность юных читателей и читательниц моей сестры.

Еще помню, была назначена сестрою моею какая-то детская фантастическая сказка, переведенная из какого-то иностранного журнала, под названием «Кошачий мир»[812]. Карл Станиславович хотел непременно видеть во всех действующих лицах этого рассказа – котах, кошках и котятах – тогдашнее наше высшее современное общество, и мы пробились с почтенным г. Обертом две или три недели, пока успели уломать его пропустить эту статью, причем он взял с сестры и с меня формальное на гербовой бумаге обязательство в том, что ежели из-за этой статьи он лишится места, то ежедневно наш обед будет к его услугам. Само собою разумеется, что статья оказалась самого невинного характера, г. Оберт из-за нее места не потерял, и наше обязательство осталось ни при чем. Затем Карл Станиславович взъелся за то, что на каком-то политипажном рисунке, изображавшем известную корсиканскую белую лошадку, отвечавшую ударами ноги на все вопросы своего хозяина, был представлен в числе публики кадет какого-то корпуса. Цензор нашел, что присутствие этого кадета на даче в то время, когда все военно-учебные заведения находятся в лагере под Петергофом, едва ли прилично, и с таким вопросом политипаж препровожден был к военному цензору, генерал-майору, кажется, Гейроту[813], который не мог не выражать своего удивления при получении таких запросов гражданского цензора. «Господин Оберт, должно быть, – заметил генерал, отдавая мне политипаж с разрешением о печатании, вертя пальцами около лба, – очень того, того…»

Чтобы покончить с моими воспоминаниями о цензуре, возвращаюсь опять к тому времени, когда только что возымел свое начало знаменитый цензурный совет.

В ноябре месяце 1849 года Императорское Вольное экономическое общество по инициативе председателя своего совета вице-президента князя Василья Васильевича Долгорукова (в то время уже не бывшего ни при дворе, ни губернским предводителем) убедилось наконец, что ежегодно издерживать около 8000 рублей серебром совершенно непроизводительно на свои периодические издания, считавшие, при всей дешевизне подписочной цены (2 рубля в год за 6 книг), [малое число подписчиков, что][814] значило издерживать слишком много денег, толча воду, и все-таки не иметь органа сколько-нибудь распространенного. После долгих, как водится в этих случаях, дебатов, споров, пререканий и в особенности разного рода интриг, развитых во всех, даже ученых и хозяйственных наших обществах до nec plus ultra[815], общее собрание, на этот раз необыкновенно многочисленное, утвердило меня редактором своего журнала на издательском праве с субсидиею в 3000 рублей серебром, т. е. чрез то начав с 1850 года издерживать на журнал пятью тысячами рублей меньше прежних годов. Мне же как-то Бог помог, – и вот со второй же книжки оказалась недостаточною эта цифра трех заводов, какие я печатал для первого нумера, т. е. 3600 экземпляров вместо 600, какие печатаемы были прежде, и число подписчиков, не считая безмездно раздаваемых экземпляров, дошло к выходу февральской книжки до 6500 экземпляров.