Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [113]

Когда явилась в свет моя первая книжка журнала экономического общества в январе 1850 года, то зависть и злоба против меня стали проявляться во всевозможных своих позволительных и непозволительных формах. Но главную роль играла непозволительная форма доноса, и, как я уже об этом говорил прежде в другой статье[816], тот, кто наиболее писал к князю и в совет общества площадных ругательств на меня, был некогда знаменитый наш публицист, Фаддей Венедиктович Булгарин, старавшийся, вместе с несколькими другими, себе подобными по чувствам личностями, вредить мне по возможности. Но все это, конечно, проходило бесследно для меня, потому что князь Василий Васильевич Долгоруков был, с одной стороны, слишком прямой и чистый русский боярин, с другой стороны, слишком нравственно благородный человек, чтобы, при всей малохарактерности своей, давать грязным доносам иное значение, как то, какое они заслуживали.

Со всем тем личности эти имели тайные негласные связи в сокровеннейших тайниках цензурного управления, почему, когда в конце февраля 1850 года вышла моя вторая, т. е. февральская книжка, партия, враждовавшая против меня, имея пособницею своею тогдашнюю цензуру, чуть-чуть не погубила меня и не выбила пера из моей руки, чего, впрочем, именно партия эта и домогалась. Ежели эта интрига в своих намерениях и зловредных действиях потерпела положительное фиаско, то лишь потому, что злоба этих господ оказалась слабою и ничтожною против светлого ума и чувства правды покойного императора Николая Павловича.

Это вот как было. Некто Сердюк, из хохликов, переделавший свою кличку на русскую фамилию Сердюкова, низкопоклонный, вкрадчивый, льстивый до цинизма и не больно грамотный, преподнес князю Василью Васильевичу Долгорукову чрезвычайно подробное описание своего витебского хозяйства, усовершенствованного им посредством переведения туда из черниговского его хутора украинских бугаев, решетиловских баранов, нежинских кабанов, битюгских жеребцов и, наконец, нескольких душ крестьян мужского и женского пола. Когда автор статьи со своим малорусским акцентом и со всеми ухватками старосветского чиновника губернской канцелярии читал два вечера сряду статью эту князю, последний остался от статьи и льстивого до приторности ее автора в восторге, коверкал, как всегда, его фамилию из Сердюкова в Курдюкова и в то время, когда моя февральская книжка была почти уже вся набрана, пригласил меня к себе, прося меня настоятельно или, лучше сказать, вменяя мне в непременную обязанность, с сохранением наивежливейшей формы просьбы, включить эту статью в печатающийся нумер, хотя бы из-за этого нумер не вышел вовремя. «Ne craignez rien, mon cher; je vous appuie fermement de ma puissante initiative»[817], – восклицал князь. Я просил было отсрочки до мартовской книжки, но привязчивый автор статьи, снедаемый нелепым своим сочинительским честолюбием, умолял князя настаивать на напечатании его статьи именно в февральской книжке, так как ему до Сорока Мучеников[818] нужно «до дома», где у него «чинить имеют» весьма «гарние» опыты[819] с каким-то ранним посевом семян какого-то гималайского овса[820], подаренного ему его княжеским сиятельством в количестве трех мер. Не имея возможности задерживать типографию, с которой у меня были обоюдострогие условия, и вовсе не читая статьи, отдал я ее в набор, имея в виду исправить ее уже в корректурных сводках, что и исполнил, очищая по возможности статью относительно слога и грамматики. При этом я, согласно желанию князя, снабдил эту болтливую и самохвальную статью заметкою, что «статья эта печатается, как рассмотренная и одобренная самим вице-президентом общества, по непременному желанию его сиятельства». Нумер вышел еще довольно вовремя; господин Сердюков получил свои 100 экземпляров отдельных оттисков своей возлюбленной статьи и сам развозил их по всему городу разным вельможам, при рекомендательных цидулках князя, который был в восхищении и с восторженным азартом, по привычке нюхая свой рапе[821] в огромной золотой табакерке, заявлял каждому, кто только входил к нему в кабинет, о достоинствах статьи «Курдюкова», до того, что он даже рекомендовал статью эту своему старшему камердинеру-женевцу Жозефу, хотя женевец этот не знал ни слова по-русски.

Но в это время от смешного и забавного до горестного и печального было, к сожалению, у нас в Вольном экономическом обществе всегда очень близко. Благоприятель мой, Фаддей Венедиктович Булгарин, находившийся в каких-то официозных, негласных, ежели не официальных сношениях с Л. В. Дубельтом, прочитав эту несчастную статью Сердюкова, нашел, что в ней бугаи, кабаны, бараны, жеребцы и «крепостные» мужчины-малороссы были сопоставлены в такой близкой между собою связи, что, очевидно, автор статьи, писавший, и редактор, поместивший ее, того мнения, что в России «крепостной человек» есть не что иное, как «быдло». Проведение такой идеи в народ посредством двухрублевого журнала Вольного экономического общества ясно доказывает, что они, т. е. автор, редактор и даже цензор (покойный добрейший и честнейший, но, к сожалению, как я уже и выше сказал, крайне невоздержанный, пивший запоем, Александр Лукич Крылов), очевидно, революционеры, имеющие злое намерение произвести в русском народе чувство самой жестокой горечи против помещиков и правительства, показать вместе с тем иностранцам (которые непременно переведут эту статью на языки: французский, немецкий и английский), до какой степени оскотинения дошло любезное наше отечество. Негласный цензурный совет тотчас сдался на доводы патриотического доноса Фаддея Венедиктовича и нашел нужным проявить к этому доносу чувство своей патриотической же солидарности. Вследствие этого был тотчас в канцелярии этого знаменитого совета составлен весьма красноречивый всеподданнейший доклад с обычным проектом резолюции следующего (сколько я на память могу передать, по истечении 22 лет) содержания: «1) Автору (такому-то), т. е. отставному коллежскому асессору Сердюкову, воспретить личное управление имением, отдав оное в опеку и подвергнув его личность полицейскому надзору с запрещением въезда в обе столицы, обязав подпискою ни в какие периодические издания статей своих не давать, о чем и поставить в известность все цензурные комитеты. 2) Цензора исключить из службы и впредь никуда не определять. 3) Редактору воспретить всякое какое бы то ни было издание, редактирование и писание, взяв его личность под строжайший надзор полиции. 4) Вольному же экономическому обществу поставить на вид, чтобы оно органом своей гласности, пользующимся от правительства правом безвозмездной почтовой пересылки, более дорожило и не допускало в свои члены и редакторы людей неблагонамеренных и явно стремящихся к ниспровержению общественного благоустройства и спокойствия».