Воспоминания еврея-партизана - [6]

Наша небольшая группа также подверглась нападению банды во главе с атаманом Данило. Атаман этот, маленького роста, с разбойничьими глазами, был прежде помощником лесника.

Это случилось в Судный день[11] 1942 года. Мы только что поднялись со своих «постелей» в кустах на голой земле и стали раскладывать костер, чтобы испечь по три картофелины на человека — наша трапеза перед постом. Вдруг послышался шорох приближающихся шагов, треск веток. Раздался выстрел. Мы разбежались. Я кинулся на лужайку, где стояло несколько стогов сена. За мною — дети. Их было восемь. Оттуда — в лесок, прижались к земле, стараясь быть ниже травы и тише воды.

Так пролежали мы целый день. Когда свечерело, мы вышли из леса. В окрестных хуторах светились пугавшие нас огоньки. А вдруг на этих хуторах бандиты Данило?

Дети изнемогали от усталости. Я их вывел на бугорок, на котором росло несколько елок. Дети сели, прислонясь к стволам, и тотчас уснули. Я сидел возле них со своим единственным оружием — суковатой палкой. До сих пор не могу забыть свое тогдашнее отчаяние. Я сидел с беззащитными детьми, сам беспомощный.

В тишине ночи я различил чуть слышные шаги. Какое-то непонятное предчувствие толкнуло меня пойти навстречу двум человеческим силуэтам, выделявшимся при свете луны. Это были Арон Кринюк и крестьянин в длинном кожухе. Я сказал Кринюку, что его дети бежали со мною и что они спят вот здесь на бугорке. Мы разбудили детей, и они обрадовались своему отцу. Кринюк нам рассказал, что его жену схватил Данило и что она расстреляна в Серниковском полицейском участке. Характерно для того времени то, что дети, узнав о гибели своей матери, не заплакали.

Эта встреча могла стать для нас роковой.

Крестьянина звали Гриць Полюхович, и жил он на хуторе недалеко от Александровки, бывшей немецкой колонии, разрушенной в дни Октябрьской революции. Тогда крестьяне перебили большую часть немцев. Теперь в этой местности орудовала банда молодого атамана Иванченко. Он, перед тем как убить пойманных евреев, страшно их пытал. Этот убийца был сыном печника Тимохи. Их дом в Серниках стоял в ряду еврейских домов, и вся семья разговаривала свободно по-еврейски.

У нас не было выбора и, когда Гриць предложил нам пойти с ним на хутор, мы согласились. Дорога на его хутор была неблизкая. Подошвы моих ботинок отвалились и я шел по колючей стерне босиком.

К хутору мы подошли на рассвете. Мне было не по душе, что Гриць оставил нас в редком леске, где пастухи пасли скот. Эти пастухи могли нас выдать.

Начался дождь, мы сидели в кустах под открытым небом. Гриць не появлялся. Почва была болотистая, покрытая позеленевшей водой. Совы беспрерывно носились с криком над нашими головами, как будто предсказывая нашу гибель.

День тянулся бесконечно, мы еле дождались вечера. Дождь все лил, мы насквозь промокли, вышли из леса и направились к стогу сена, чтобы хоть как-то укрыться от дождя. Дети стали капризничать и рваться на хутор в дома. Они говорили, что лучше умереть, чем дальше терпеть голод и холод.

Наконец, поздно вечером, явился Гриць в своем длинном кожухе. Он шагал медленно, покачиваясь, как будто шел из шинка. Он повел нас к себе в хату, накормил картофелем и солеными огурцами, разрешил переночевать. Детей он разместил на печи, а меня устроил на скамье.

Задолго до рассвета Гриць разбудил меня, требуя, чтобы мы оставили его хату и хутор, — он и его жена опасались, что немцы и Иванченко могут с ними расправиться за укрытие евреев. Я разбудил детей и стал упрашивать его, чтобы он повел нас в сухой лес, где не было бы пастухов. При этом я напомнил ему, что он хорошо знал моих родителей и братьев, и взывал о жалости к детям.

Мои слова подействовали на него, и он повел нас в лесок, где была сухая почва. Там, в лесу, я ему сказал, что у моей племянницы есть золотые часики ее матери и два золотых кольца. Я готов ему отдать эти драгоценности, с тем чтобы он скрывал нас некоторое время. Для вида он немного поколебался, но взял это, обещая выполнить мою просьбу.

Вечером он пришел к нам с печеной картошкой, солеными огурцами и небольшим ломтиком хлеба.

Прошло три дня. Гриць не появлялся. У девяти-десятилетней пастушки, одетой в свитку[12] и опоясанной красным поясом, мы выпросили по кусочку хлеба. Когда я попросил ее, чтобы она никому не рассказывала, что здесь скрываются евреи, она ответила, что даже своему отцу и матери не расскажет.

Вечером я отправился к Грицю домой, но там было темно. Постучал в дверь, в окна — никто не отозвался. Я залез в свинарник, рассчитывая, что может быть кто-нибудь появится. Прошло немного времени, и в хате появился огонек. Я выбрался из свинарника, подошел к двери и смело постучал. Дверь открылась, и Гриць вышел хмурый с сердитыми глазами. Он раскричался на меня, почему я нарушил его сон, и пригрозил вызвать Иванченко, если я отсюда не уберусь. Я заметил, что в хате находилась какая-то подозрительная личность, и стал быстро удаляться от дома. Дети ждали меня на опушке леса, они сразу поняли положение. Мы стали убегать, бежали по полям и перелескам, перебирались через канавы и болота.