Воспоминания еврея-партизана - [4]

Сын Осипа Андрей, высокий, как тополь, и глухой, как молчаливая полесская ночь, вывел нас из деревни огородами. Он шел впереди, а мы — за ним. Опираясь на палки, повторяли мы каждый его шаг. Он провел нас по бродницким болотам, известным во всей округе. Эти трясины были устланы жердями и длинными бревнами. Стоило только соскользнуть с этих бревен, и ты навеки исчезал в трясине.

Мы миновали последний бревенчатый настил, дальнейшую дорогу к своему родному местечку я хорошо знал. Было уже за полночь. Луна хорошо освещала местность, а хотелось, чтобы была черная тьма. Мы взошли на Серниковскую греблю[4], которую весной и осенью заливали воды окружающих болот и топей. Здесь каждый мостик, каждая кладка[5] были мне хорошо знакомы. По этой Серниковской гребле ступали поколения евреев.

Точно ночные разбойники, пробирались мы к человеческому крову. Вброд перешли неглубокую речку Стублу и приблизились к первым домам местечка. Каждый шорох вызывал у нас страх. Вот отзвучал топот кованых сапог украинских полицаев или немцев, проходивших мимо. Мы забрались в сарай и притаились там. Затем перебрались в другой. Он был приоткрыт. В глубокой тишине мы расположились на голой земле спать. Мы находились в черте гетто. На рассвете в сарай вошли его хозяева Ицик Ворона и Шлоймке Туркенич. Они рассказали, что в местечке уже стало известно о домбровицкой резне, и советовали не выходить отсюда — по распоряжению гебитскомиссара каждый еврей, бежавший из ликвидированного гетто, подлежит расстрелу, даже если он находится в гетто, которое еще существует.

Евреи из Серников узнали о нашем приходе и тайно навещали нас. Ни родителей, ни брата своего, ни кого-либо из родных я в своем местечке уже не застал. Мой отец Борух Аронович, которому было за восемьдесят лет, и средний брат Егуда-Лейб погибли в «акции» 9-го Ава в 1941 году. Мать моя Сарра Мееровна скончалась в 1940 году. Не застал я уже и свою нежную сестру Ривочку с семьей.

Несколько дней скрывались мы в сарае, затем вышли оттуда. Местечко выглядело тоскливо и обездоленно. Дома, крытые тесом и соломой, как в трауре, точно и они обречены. Мужчины, оставшиеся в живых после «акции» 9-го Ава, от голода и горести еле волочили ноги и выглядели как скелеты.

Я не узнал своих серниковских евреев, прежде здоровяков, работавших в лесах Жолкина, Сварыцевичей[6], Николаева и Дибровска. Они рубили лес, распиливали бревна, вязали плоты и гнали их по ближним и дальним рекам до самого Немана и Щары, Буга и Вислы. Теперь в местечке на улицах были почти одни женщины. Они бродили, как тени. Лица желты, глаза потухли. Счет времени велся по промежуткам между одной и другой резней в окрестных местечках. Отсюда делали вывод, сколько дней оставалось им жить.

Никакой надежды остаться в живых ни у кого не было, и все-таки временами появлялись проблески надежды на спасение. Эти искры быстро потухали и опять вспыхивали.

Вот из уст в уста передавался слух, что в Бутовском лесу появился партизанский отряд и в случае «акции» партизаны выступят в защиту евреев. Поговаривали, что немцы эвакуируются из Пинска, так как партизаны предъявили им ультиматум. Заговорили, что больше убивать евреев не будут, и в это же время разнеслась черная весть, что роют ямы на Суломирских[7] хуторах. Все эти слухи большей частью возникали в доме Баси, третьем доме от моста, где разместилась импровизированная молельня.

Катастрофа надвинулась теми же шагами и в том же виде, как и в других городах и местечках. Первыми признаками надвигающейся катастрофы было то, что евреев перестали брать на принудительные работы в поместья и фольварки; стали отбирать заказы у портных, сапожников, других мастеровых; толпы крестьян шныряли у заграждения гетто, жадно заглядывая туда; еврейских детей, работавших пастухами у крестьян, отправили обратно в гетто. Они бежали в гетто с плачем, заливаясь слезами — детские сердца предчувствовали свою страшную судьбу. Гетто было заперто и окружено разбойниками-полицаями. Каждого, кто пытался переступить границы гетто, расстреливали на месте.

Наступили сумерки. Находясь лицом к лицу со смертью, евреи начали бежать из гетто. Бежали несмотря на сильную стрельбу. Речка Стубла стала красной от еврейской крови. Люди падали, но продолжали бежать. Каждый думал, что лучше погибнуть убегая, чем быть уведенным к ямам. Бежали мужчины с женами и детьми, женщины с детьми, сами дети.

Почти треть Серниковского гетто бежала. Многие из бежавших были расстреляны, в основном когда бежали через мост или переправлялись через Стублу. Остальные погибли на следующий день, то есть на третий день после Рош-Гашана (еврейский Новый год[8]).

Гестаповцы, одетые в черные мундиры — мундиры смерти — прибыли ночью. Чтобы замаскировать свое появление, палачи еще у въезда в местечко — на Вичевских песках — выключили на автомашинах фары. Они прибыли на больших автомашинах. В ту ночь евреи уже не спали и хорошо слышали приезд гестаповцев. Некоторые евреи пытались спастись в последнюю минуту, но только отдельным удалось бежать из гетто.

За евреями пришли на рассвете. Как разбойники, бегали ради наживы из дома в дом крестьяне. Немцы и украинские полицаи шныряли по всем уголкам, сараям, подвалам, чердакам, штабелям дров и бревен — не укрылся ли где еврей. Всех гнали на Погурок — центр местечка — и здесь их грузили на машины — хуже чем скот. Многие прыгали с автомашин, но их сейчас же ловили и расстреливали на месте.