Воспоминания - [67]

В штаб я пошла вместе с Татьяной. Она осталась ждать меня возле него на углу. Мы договорились, если я долго не буду выходить, то она пойдет к дяде Е. И. Крассану и скажет, где меня искать. Ведь он мог подумать, что я от горя сама на себя наложила руки. Пусть знает правду, где я погибла. Я шла на верную смерть, решив прямо в глаза высказать большевикам всю правду, которую они не любили. Когда человек не дорожит собой, своей жизнью, он делается отважным и храбрым.

Уже по тому, как солдатики открыли мне двери в штаб, по их взглядам и нежному обращению со мной я поняла, что мужа нет в живых, и я уже не жена ему, а его вдова. Я видела, что эти простые, сердечные люди жалеют меня и генерала, но страх перед «начальством» закрыл их уста, и у них нет сил сказать мне правду. Все ясно и понятно без слов… Пошла дальше, никто меня не остановил и ничего не спросил. Дошла до места, где обычно сидел генерал… Там никого не было… Спросила, где генерал, в ответ – гробовое молчание. Эти дети природы не могли меня обманывать.

Слезы застилали мне глаза. Переходила из комнаты в комнату, но мужа нигде не было. Силой воли остановила слезы, взяла себя в руки, чтобы не упасть. Не хотела никому показать своего горя, хотела скрыть его в своей душе… Потребовала, чтобы меня немедленно принял Канунников.

Меня сразу же ввели в его комнату. Очевидно, мое появление было ему неприятно. Я спросила, где мой муж. Комиссар, не глядя на меня, совесть, вероятно, не позволяла ему смотреть мне прямо в глаза, ответил, что генерала отправили в Москву. Это была условная фраза – большевики говорили об убитых ими, что они «отправлены в Москву», так как и Москва, и могила начинаются на букву М. Об этом я и сказала Канунникову. Он все отрицал, уверял меня, что генерал действительно увезен в Москву, так как приближаются немцы, которые могут его освободить.

Тогда я потребовала визу в Москву, поскольку должна быть там, где мой муж, но Канунников отказывался. Я сказала, что этот отказ подтверждает его ложь, и мне известно о расстреле мужа; просила отдать его тело для погребения. Добавила, что, скрывая факт казни моего мужа, они сознаются в собственной неправоте, и вообще, у них не было никаких прав на его жизнь. Назвала их самозванцами, самочинниками и насильниками-убийцами, прячущими свои гадкие дела.

«Почему вы боитесь сказать правду мне – беззащитной женщине, у которой отняли и убили мужа? – спросила я. – Я в вашем штабе одна, чего же вам стесняться?! Нет, нет, тысячу раз вы неправы даже в своих собственных глазах. Правда, и царское правительство осуждало и расстреливало, но не скрывало этого, не делало тайн из своих действий, т. к. считало, что по закону вправе так поступать. У вас же этого права нет!»

Желая выйти из неприятного положения, Канунников дал записочку со своей подписью, чтобы мне в канцелярии выдали визу в Москву. Конечно, он хотел показать, что не лжет, и мой генерал действительно в Москве. Я видела, что вокруг собираются комиссары, и меня могут сейчас же схватить и убить на месте за мои слова, но, движимая какой-то силой, которая была сильнее меня, громко и четко сказала свое пророчество.

Предсказала им Божью кару: немцы и за ними белые скоро войдут в город и будут расстреливать большевиков так же, как те расстреливали беззащитных, находившихся в их руках. Так они поступят с «начальством», а всех остальных – «мелкую сошку» – тех, кого насильно завербовали в большевики, оторвав от земли и деревень, будут расстреливать не за что, выстроив и убивая каждого десятого в ряду. «Эти несчастные погибнут безвинно. Их я жалею, вас – нет. Вы достойны этой участи», – сказала я большевикам. Бог говорит: «взявший меч, погибнет мечом».[302]

Большевики растерянно молчали, огорошенные речью неожиданно смелого оратора. Вероятно, и вид у меня был, как у раненой львицы. Смелость всегда импонировала большевикам. Более всех был поражен Канунников, ожидавший благодарностей за визу, и вдруг такой поразительный для него оборот. Я не стала ждать, когда они придут в себя. Быстро повернулась и ушла, как победитель. У выхода из штаба собрались солдаты и о чем-то шептались, очевидно, о приближении к Таганрогу немцев… Они боялись их даже больше, чем большевиков, которым были нужны. Я остановилась и, желая предупредить солдат об опасности (не могла молчать при виде их растерянности), сказа[ла], что начальство заберет все ценности и убежит – для этого в порту уже приготовлены пароходы и лодки, а их – несчастных бросит на произвол германца. Немцы, которые вот-вот нагрянут, за дела начальства расстреляют каждого десятого из них.

Пророчество мое сбылось в свое время: большинство из большевистского начальства убежало, исчезло с награбленными ценностями, обеспечив этим себя, а остальных – «мелкую сошку» бросило на произвол немцев. Их за городом, действительно, расстреливали не жалея, косили пулеметом, как спелую рожь. Делалось это для устрашения большевиков, немцы все-таки побаивались их. Они опасались восстания, так как многие большевики прятались в городе и могли преподнести немало сюрпризов. Немцы же устали от войны и не хотели больше воевать. Они пришли к нам на юг, в богатую житницу, чтобы вывезти хлеб и все съедобное в голодавшую Германию.