Воспоминания - [68]

Опять какая-то сила, думаю, Рука Господа, повлекла меня за разрешением на въезд в Москву. Покинув штаб, я сразу же пошла за визой. Зачем я это делала – не знаю, ведь мне было совершенно ясно, что муж убит, и ехать в Москву бессмысленно. Несмотря на нелогичность своих действий, я все-таки получила визу и, о счастье, это спасло мне жизнь! О, благодарная Рука Божия, как чудесно вел меня Господь, на которого я уповала и о котором не раз говорила большевикам, не страшась их силы и мести. Да будет благословенно Имя Господа по всей земле, созданной Им, да познают все Своего Творца и воздадут Ему славу…

Тем временем в штабе опомнились и стали совещаться о том, как поступить со мной. Особенно против меня был настроен один студент – еврей по фамилии Барат, боявшийся моей бесстрашности, вероятно, житель Таганрога. Барат не относился к большевистским «сливкам», а принадлежал к левым социалистам, и деваться ему было некуда – бежать не предлагали,[303] и он опасался, что я выдам его белым. Барат сказал, что я постоянно приходила в штаб, знаю их всех в лицо и, конечно, буду мстить за смерть мужа.

Я же и не думала никого выдавать. Ни мой характер, ни вера в Бога и Его правый Суд не позволяли мне сделать этого. Выдать кого-то на смерть я считала грехом и никого, даже личного врага, не выдала никому. Моя вера заставила меня простить даже убийцу своей любимой старшей дочери. Ее убили в шестнадцать лет у меня на глазах, в моей квартире. Да простит Бог убийце, как я его простила… Весь суд я отдала Господу, и только в своей речи вразумляла и обличала в глаза самих большевиков.

Большевики решили поскорее меня арестовать и убить. Признали, что они упустили прекрасный случай схватить меня в штабе. Все прошло бы тихо, никто не узнал бы, что со мной и где я. Но они не знали, что Господь, которого я любила всей душой, сохранит меня от их рук. Еврей Барат хотел моей смерти, другой еврей пожалел меня по воле Божией.

Один из комиссаров, еврей (забыла его фамилию), жил и столовался на квартире у нашей давней знакомой Ольги Авьерино.[304] Поневоле он разговаривал с нею и познакомился ближе уже потому, что большую часть времени проводил дома. Зная о нашем знакомстве, рассказал ей за завтраком о том, что меня должны арестовать. Комиссар отзывался обо мне как о храброй женщине, жалел моих детей. Хотел спасти, но не мог предупредить, чтобы скрылась. По его словам, меня решили вывезти за город и забросать бомбами, чтобы ничего не осталось, и убийство женщины было бы скрыто. Тогда большевики еще считались с этим. Комиссар пожалел меня, просил Авьерино предупредить об опасности и о том, что они спешат с расправой.

Madame Авьерино не решилась предупредить меня сама, вероятно, боялась слежки за нашим домом, было что-то в этом роде. Она немедленно побежала к моей сестре. Город небольшой, расстояния близкие, и мы жили недалеко друг от друга, по одной линии, поэтому время не было потеряно. Рассказав все сестре, она ушла. Сестра же скорее побежала ко мне. В страшном волнении, со слезами на глазах она умоляла меня быть благоразумной, уйти из дома, скрыться, не теряя времени. После всего пережитого я находилась в полной апатии, и в ту минуту мне было решительно все равно. Ответила сестре, что пусть приходят, берут меня, убивают, чем скорее, тем лучше. Видя, что я решила умереть и меня ничем не проймешь, сестра рыдала и на коленях умоляла меня спасти себя ради детей, не оставлять их сиротами.

Тут я поняла, что совсем забыла о детях, и решила последовать совету сестры. В эту самую минуту Е. И. Крассан вернулся домой. Простая случайность – скажут люди, нет – это воля Божия. Узнав, в чем дело, он немедленно отвез нас с Ольгой к греческому консулу, и мы засели в бест.[305] Ее я особенно прятала от большевиков, так как она была красива и привлекательна. Младшую дочь взяла к себе сестра. Она жила в доме Madame Паласовой по соседству с греческим консулом. Таким образом, не встречаясь, мы не теряли друг друга из виду.

Не успел Крассан вернуться в опустевший дом, а он отсутствовал не более пятнадцати минут, ведь консул жил неподалеку, как к нему явились 10–12 вооруженных людей с бомбами за поясом. Вид у них был грозный и неприятный. «Какое счастье, – подумал Крассан, – что я успел спасти невестку и детей». Сам он не боялся, так как тогда консулов еще считали неприкосновенными и не трогали.

На его вопрос визитеры сказали, что пришли арестовать жену генерала Ренненкампфа. Крассан ответил, что они опоздали: я получила визу по распоряжению комиссара Канунникова и еще утром уехала к мужу в Москву. Это они могут проверить через самого Канунникова. Вот что спасло меня! Все проверив, большевики считали, что меня нет в Таганроге, а я жила, хотя и благополучно, но в тревоге, в греческом консульстве.

Консул Спассарис был удивительно воспитанным и образованным человеком, рыцарем в полном смысле слова. Он сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась и жила бы под его покровительством – он не даст большевикам переступить порог консульства. Если они даже и ворвутся, то он расстелет греческий флаг и скажет, что они на территории Греции. Конечно, все это было красиво и смело, но порой я думала, что консул не понимает психологию большевиков. Те из большевиков, с кем я имела дело в Таганроге (не могу говорить обо всей России), в большинстве своем были подонками общества. Именно теперь, когда пришел им конец, они стали особенно опасны. Большевики бежали, и терять им было уже нечего. В последнюю минуту они могли ворваться к нам в консульство, ограбить и убить. Ищи потом ветра в поле.