Воспоминания - [58]

Ехали мы черепашьим шагом, часто и подолгу останавливались для проверки документов у «сомнительных», по мнению большевиков, личностей. До Харькова была не дорога, а мука и тревога, что будет, если найдут оружие, и т. д. На всякий случай я раздобыла для мужа паспорт умершего старика-грека из Таганрога по имени Павел, по фамилии Ригопуло. Специально искала паспорт с инициалами моего мужа – П. Р., так как все его белье так мечено и дата рождения подходила.

Но паспорта у нас никто не спросил и ни разу не было обыска. Просто чудо Божие!.. Как-то в наше купе вскочили солдаты. Один из них приподнялся, заглянул на верхнюю полку. Махнув рукой, сказал, что там какой-то старик. Они ушли, и у меня сразу отлегло от сердца, ведь под этим «стариком» в футляре лежало наградное оружие. Хранил Господь!

Потом к нам в купе подсели два молодых еще человека. Выправка выдавала в них офицеров, да и ехали они неспокойно. В дороге разговорились. Они поняли, что я – военная дама, а муж в разговоре не участвовал. Волнение их усилилось, когда поезд остановили и стали обыскивать. Они побледнели как полотно, и мне стало ясно, что у них есть оружие, и это их тревожит. Тогда я предложила отдать его мне, так как меня – женщину, не стали бы осматривать. Два полученных револьвера я спрятала в чулки. Действительно, дошла очередь и до наших попутчиков. Их чемоданы перерыли, но ничего не нашли, меня же никто не потревожил. Не отдали бы мне револьверы, были бы моментально расстреляны.

Все в волнении молчали. Доехали до Харькова. Там была уже полоса белых – никаких тревог, никаких обысков. Многие сразу оказались офицерами, и я вернула моим спутникам их револьверы. Благодарностям не было конца. Они все допытывались, кто я, но я никому ничего не сказала. К чему? Иногда спасает какая-то, казалось бы, случайность, но это не случайность, а – воля Божия. Мы знаем, что и волос с головы нашей не упадет, если на то нет воли Отца Небесного.

Благополучно окончилось наше путешествие из Петербурга на Дон, вернее, в Область Войска Донского.[284] Там еще и понятия не имели ни о большевиках, ни о хаосе революции, ни о том, что делалось в Петербурге. В столице же нельзя было достать ни хлеба, ни самого необходимого для жизни, и сама человеческая жизнь там уже ничего не стоила.

С тоской и сожалением смотрела я на своего генерала. Как он изменился, постарел и осунулся! Сидение в крепости и горе подкосили его. Особенно же он тосковал по погибающей Родине. Мужа мучило то, что он не мог участвовать в борьбе с красным террором. Этого не позволяло состояние здоровья, ему требовалось продолжительное лечение. После того как организм окрепнет и пройдет цинга, которую он получил в крепости, ему должны были оперировать грыжу. Грыжа не давала ездить верхом, а <в строю> это было необходимо. Доктора боялись делать операцию из-за его возраста, тем более что он заболел воспалением сердечной аорты. Все это беспокоило его. Он думал и о своей семье – о нас, так как мы каждую минуту могли остаться даже без той небольшой пенсии, которую он получал.

В это время муж занялся своими мемуарами о последней Великой войне и с головой ушел в это дело. Благо, что я сохранила все документы, бумаги, приказы и даже телеграфные ленты.

Хочу добавить еще кое-что из того, что вспомнилось о жизни моего генерала в Петропавловской крепости.

Не только чернь, солдаты и преступники, выпущенные на свободу, упивались властью, но и люди другого сорта. В качестве примера можно привести полковника Коренева (со значительным левым уклоном). Он, очевидно, тоже упивался своей властью и, когда с ним говорили люди, совершенно ему не подвластные и не зависящие от него, например я, Коренев снисходительно, иронически улыбался, как бог на Олимпе (с маленькой буквы бог). Когда я старалась открыть ему глаза на происходившее, говорила, что скоро придет и его черед сидеть в крепости только потому, что он имеет чин и заседает в комиссиях, которым грош – цена, Коренев все улыбался.

Усмешечка все время не сходила с его губ и я, видя, что этот человек с деревянной ногой (где он потерял ее, не знаю) витает в облаках, не могла удержаться, чтобы не свести его с Олимпа. Сказала ему, что пора освобождать камеры в Петропавловской крепости, т. к. теперь там сидят наши мужья, братья, сыновья, а скоро туда посадят «их», и его в том числе, что они играют с огнем и меня удивляет, как этого не понимают те, кто пляшет под дудку солдатских и рабочих депутатов. Много еще горьких истин сказала Кореневу, но он только улыбался и думал, что я далека от истины и не понимаю <создавшегося> положения.

Мои слова вскоре стали сбываться, и тогда этот полковник Коренев – великан, косая сажень в плечах, съежился и струсил. Он скрывался, и я еле-еле нашла его в частной маленькой комнатушке. От моего звонка он так струсил, побледнел, трясся, волновался и не знал, куда ему спрятаться. Очевидно, полагал, что «народная власть» пришла его арестовать. Мне же нужен был от него ордер для освобождения мужа. Коренев спешил вручить мне эту бумагу, и я не стала его задерживать. Торопилась освободить мужа и, пока не поздно, уехать из Питера. Тут полковник Коренев стал совсем другим – мягким, любезным, усмешечки не было, только губы нервно дергались от страха. Он спешил сбежать из Петербурга как можно скорей. Как я слышала потом, ему все-таки удалось скрыться, бежать за границу, и он с большой радостью оставил «рай», в котором блаженствовал.