Воспоминания - [14]

Нам порядком надоело это неизменное меню, и мы не раз вспоминали густой мучной суп, которым кормила нас матушка. И все же «пеццетти» — это луч­ше, чем ничего. Вернувшись однажды вечером домой, я увидел, что у Катерво какой-то подозрительно тор­жественный вид. Он только что заплатил хозяину за жилье, пояснил он, и у него не осталось ни чентезимо. И если я не прибегну к помощи моего друга Джован­ни Дзерри, то нам предстоит остаться без ужина. Я на­помнил Катерво, чем кончались раньше мои визиты к повару.

— А почему бы тебе сейчас прямо не сказать ему, в чем дело?

Пустой желудок давал себя знать. Набравшись храбрости, я пустился со всех ног в португальскую семинарию — она была недалеко. Примчавшись туда, я сразу же забарабанил в дверь кухни. Дверь приот­крылась немного, и я увидел красное, пышущее жа­ром лицо Дзерри.

— Нам нечего есть! — выпалил я ему с ходу.

— Тише! Падре экономо на кухне!.. Подожди, я принесу тебе сейчас что-нибудь. Только подожди тут, под лестницей, и не показывайся никому на глаза.

Минут через десять он появился на площадке лест­ницы, приложив палец к губам в знак молчания.

— Лови! — шепнул он, бросив мне какой-то свер­ток, и тотчас же исчез.

Я сделал неловкое движение и не успел поймать сверток на лету, грязноватая жидкая каша — вот все, что осталось от сочной золотистой яичницы. Следы выступили у меня на глазах. Шатаясь поплелся я домой. Как бы то ни было, я сумел преодолеть свою робость перед Джованни Дзерри и в дальнейшем не боялся прямо говорить ему, что нам нечего есть.

Работа в аптеке «Фаллерони» была нудной и скуч­ной -— совсем не то, что в аптеке синьора Вердеккья с ее простой и дружеской обстановкой. Однако тут была и другая сторона медали. Чтобы добраться от Пасседжата ди Рипетта до виа Кавур, где находилась аптека, мне нужно было пройти по виа Корсо. Все чудеса света, казалось мне, были собраны и выстав­лены здесь в витринах магазинов, мимо которых я про­ходил каждый день. Я не завидовал этому богатству. Мне было только любопытно, кому предназначены все эти шелка, меха, эти хрупкие стулья, обитые старин­ными тканями, крохотные золотые часики, большие серебряные кубки дивной чеканки, все эти невероят­ные драгоценности. Чтобы получить ответ на этот вопрос, мне достаточно было перевести взгляд на про­ходившую мимо публику. Никогда в жизни не видел я такой поразительной красоты и изящества: все эти женщины, думал я, должны быть по крайней мере герцогинями.

С виа Корсо я выходил на площадь Венеции и оттуда попадал в лабиринт узких улочек и переулков, которые в дальнейшем уступили место большой ма­гистрали, ведущей к Колизею. Здесь я оказывался сов­сем в другом мире, напоминающем по своей скромной простоте Реканати, но все-таки совершенно чужом мне из-за своего шумного многообразия. На каждом шагу тут попадались сапожники, портные, столяры; они ра­ботали прямо на улице, сидя на пороге своих домов. Там и тут останавливались торговки молоком, бродив­шие по улицам со своими козами, которых они доили прямо в посуду покупательниц. А рядом, на жаровнях, в больших, брызжущих маслом сковородах готовились ароматные рисовые фрикадельки и тут же продава­лись прохожим. Утром я обычно очень спешил, но вечером всегда мог задержаться, чтобы утолить жажду куском арбуза или погреть руки, купив на несколько сольдо печеных каштанов, — в зависимости от времени года. Так, слоняясь без Дела, я бродил по улицам, с радостью думая, что воздух, которым я дышу, — это воздух Рима, и свобода, которой я наслаждаюсь сейчас, — это свобода Рима.

Рим, Рим... Сердце испуганно замирало. Зачем я приехал сюда? Зачем так бессмысленно уходят дни, недели, месяцы? Почему я теряю время и ничего не делаю для того, чтобы стать певцом? Встревоженный, я в панике бросался к Катерво и умолял его немедлен­но предпринять что-нибудь.

В своем неведении мы делали множество глупых ошибок. Много времени потеряли мы, преодолевая всяческие трудности, и потому лишь, что не знали толком, как поступить. Уже много лет, с тех пор, соб­ственно, как я впервые услышал от маэстро Лаццарини о доне Перози, я стал мечтать о хоре Сикстинской капеллы. И теперь, более чем когда-либо, я был убеж­ден, что это единственная возможность выдвинуться, проникнуть в заколдованный круг. Разумеется, думал я, после того, как я столько лет пел в соборе, меня непременно возьмут в этот хор. Я написал Абраму, ко­торый уже стал священником в Реканати, чтобы он достал мне какую-нибудь рекомендацию к дону Перози. Но просьбе Абрама архиепископ Реканати написал письмо князю Античи Маттеи, офицеру почетной пап­ской гвардии (он был родом из той старинной семьи, которой принадлежит в Реканати дворец, где родился поэт Леопарди). Князь принял меня в своих роскош­ных римских апартаментах. Я так растерялся, что у меня задрожали колени. Но смущение мое прошло, как только князь заговорил на нашем родном диалекте. Он дал мне рекомендательное письмо, но не к дону Перози лично, а к его помощнику, вице-директору хора Сикстинской капеллы маэстро Бецци.

Теперь, казалось мне, успех был обеспечен. Разве мог маэстро отказать кому-либо, если ему приносят рекомендацию от столь знатной особы, как князь Античи Маттеи? (Я не знал еще тогда, что рекоменда­тельные письма в Италии — слишком мелкая монета. Ведь гораздо легче написать несколько красивых фраз, чем сказать неприятную и горькую правду.) Радост­ный и веселый, помчался я искать Катерво, и мы вместе отправились к маэстро Бецци. Маэстро жил на четвертом этаже, и волнение мое росло с каждой ступенькой, на которую мы поднимались.