Воспоминания - [13]

Дзерри все лето твердил мне одно и то же, уго­варивал меня, обещал, соблазнял.

— Либо ты решишься сейчас, либо это никогда не случится, — говорил он. И был совершенно прав. Маэ­стро Лаццарини и Абрам, который к этому времени уже стал священником, тоже считали, что мне надо ехать в Рим, и помогали убедить в этом матушку и отца. К сентябрю мне удалось наконец сломить их упорство. Катерво написал мне, что будет рад моему приезду, что мы сможем вместе жить в его мансарде, что он уже нашел мне место помощника аптекаря на виа Кавур. (Это было, пожалуй, несколько надежнее, чем перспектива стать чревовещателем.) И под конец все произошло очень быстро. Мне удалось скопить не­много денег на билет, а Абрам дал мне еще шестьдесят лир. Немного денег в кармане и покровительство по­вара — вот все, что у меня было, когда я попрощался с аптекой синьора Вердеккья, с родителями, с Река­нати и отправился в путь, туда — за Апеннины.

ГЛАВА V

Разумеется, друг мой повар, разгоряченный меч­тами, несколько преувеличил все. Я понял это через месяц или два после приезда в Рим. Никаким препода­вателям пения он не представил меня. И я стал не­сколько сомневаться, знает ли он вообще кого-нибудь из них.

Довольно часто я по-настоящему голодал. Но вино­ват в этом был только я сам. Я не мог объяснить Дзер­ри, что понял его слова почти буквально, когда он говорил, что будет кормить меня на кухне семинарии. Всякий раз, когда я приходил к нему туда, он встречал меня очень церемонно, с таинственным видом усажи­вал за стол, и глядя на него, можно было подумать, что он собирается угостить меня каким-то невероят­ным лакомством. Но он доставал стаканы, наливал в них фраскати и, как ни в чем не бывало, снова пускался в бесконечные разговоры об оперных певцах. Так могло продолжаться час или два — в зависимости от того, был ли он занят. И нечего было даже думать о том, чтобы перебить его каким-нибудь осторожным намеком на истинную причину моего визита. Перед уходом, правда, он давал мне попробовать что-нибудь вкусное. Но это обычно не успокаивало, а только еще больше разжигало мой аппетит. Может, все это было каким-то недоразумением; может, ему было про­сти неловко за меня, и он стеснялся предложить мне поесть, раз я сам не решался просить его об этом; а может быть, он просто забыл про то, что говорил в Реканати, когда обещал помогать мне. Так или иначе, но я решил, что рассчитывать на каждодневную помощь его совершенно бесполезно. Однако я был все- таки глубоко убежден — и не ошибался в этом — что в настоящей беде он всегда поможет мне. Так же верно и другое — его дружба, хоть и чудная немного, все же весьма достойна благодарности, потому что именно она заставила меня отправиться в Рим.

Ни голод, ни разочарование не меняли, однако, главного — я был наконец в Риме, и даже в самом центре его, потому что мансарда, где жил мой брат, находилась на Пасседжата ди Рипетта, тихой зеленой улице между Академией изящных искусств и Тибром. В нескольких минутах ходьбы оттуда была виа Кор­со, главная улица Рима, где моим глазам провинциала представал весь изысканный римский свет. В конце дня элегантная, кичливая публика имела обыкновение прогуливаться по виа Корсо в колясках или верхом. От виа Корсо было совсем недалеко до пьяцца дель Пополо. Эта площадь известна своими пятью церк­вами, фонтаном и египетским обелиском. И наконец, сады Пинчо. Там я с пуританским ужасом подсматри­вал за солдатами, бесстыдно флиртовавшими с деви­цами, или отправлялся на спектакль кукольного теат­ра и замирал там в упоительном восторге.

Когда бы я ни пел впоследствии «Богему», я всег­да вспоминал при этом первые месяцы моей римской жизни и мансарду, где мы ютились с братом. Это тоже была богема, правда без Мими или Мюзетты. И все-таки нам жилось весело, хотя и приходилось порой очень туго. Катерво был у нас тем студентом, что изучает искусство, — осунувшееся лицо, широко­полая шляпа и черный галстук-бабочка, иногда к нам приходили его друзья по академии. Мы не могли пред­ложить им какого-нибудь угощения и поэтому развле­кали как могли, чаще всего пением. А иногда забав­лялись, подражая крикам уличных торговцев. Подра­жать мы умели классически. Мы упражнялись в этом от нечего делать по вечерам, когда сидели дома при свете свечи. У меня оказался настоящий талант чре­вовещателя. Спрятавшись за занавеску у окна, мы оглашали улицу призывными криками точильщиков и водопроводчиков или же настойчиво предлагали всем починить свои зонты. Соседи долго терялись в до­гадках, пока не обнаружили наши проделки.

Ужин у нас всегда был один и тот же — неболь­шой, стоивший несколько сольдо пакетик «пеццетти». Это римское блюдо, которое готовят из разной рыб­ной мелочи — мелкой кефали и мелкой соленой тре­ски. Все это перемешивается с полентой — очень кру­той кукурузной кашей — и поджаривается на масле. Я чертовски точно научился определять время, когда нужно было спуститься вниз, и свернуть за угол, в ма­ленькую закусочную, чтобы поспеть туда как раз в тот

момент, когда там снимают со сковородки добрую пор­цию «пеццетти». Прижав пакетик к груди, чтобы не остудить по дороге, я бегом возвращался в мансарду. У нас не было ни тарелок, ни вилок, ни скатерти. Но Катерво всегда стелил на стол чистый лист бумаги. Молчаливо и быстро, словно банковские служащие, мы пересчитывали «пеццетти» по кусочкам и затем, честно разделив на две равные части, так же молчаливо и быстро съедали все.