Воспоминания - [25]

Когда «осколки» раскладывались в очередную панораму прошедшего, рассказчики, будто на самом деле давшие исчерпывающие показания, вздыхали облегченно, освободившись, наконец от отягощавшего их бремени подспудной ответственности и тревоги /быть может даже — вины?/ Которая постоянно беспокоит, преследует даже людей пожилых или умирающих — много видевших и довольно переживших. Тревоги из–за реальной, мучительно переживаемой возможности не успеть поделиться с близкими чем–то очень значительным, выстраданным. Безусловно, важным очень и только одним им пожилым или умирающим — известным Секретом Жизни. Крайне необходимым потомкам концентратом мыслей, откровений, рецептов… Ну и напутствий, конечно…

«…Полно, люди! Трагическое это все заблуждение: «до лампочки» потомкам Вашим все Ваши напутствия вкупе с секретами. Ни хрена им не надо ровным счетом, кроме Ваших квартир, кроме дач, кроме… Обойдутся они этим Вашим наследством, как–нибудь!» Так, или примерно так хочу я крикнуть им… Но это–то как раз совсем не так… Не совсем так… Не всегда… Это — как Вера, как Надежда: вдруг необходимо?… Вдруг…

Я пытался как–то всех приходящих ко мне на Дмитровское шоссе рассказчиков классифицировать по их отношению к отцу, по глубине и характеру их воспоминаний о нем, по тону отношения ко мне самому, по периодичности их посещений моей особы «по месту службы» /домой к нам почти никто из них не заходил — не решались, как оказалось: страшились «тени отца Гамлета»?; представьте — страшились! Или еще чего–то боялись — черт их знает, чего/.

Некоторые рассказчики больше никогда не приходили. Я благодарил их мысленно за память об отце. Завидовал им, успевшим… Был рад за них: посеянное ими в памяти, в душе моей ветры времени не иссушат; придет час, семена прорастут в воспоминаниях моих. И еще до одного, быть может даже до многих поколений потомков отца дойдет, не иссякнув, животворный ручей памяти о нем… Может быть все проще: они видят во мне частицу Отца, материализованное продолжение его, — кому такое не известно? Хотят, коснувшись меня, почувствовать, услышать, ощутить Его… Невозможно это… Но необходимо им — может так быть? Конечно. Вера построена на этих чувствах, Вера, как и всякое иное заблуждение.

А фигура Отца по–прежнему оставалась для меня таинственной, загадочной, совершенно непостижимой для сыновьего заинтересованного и ревностного исследования. Терро Инкогнито какое–то. Лишь масштабы ее все увеличивались, отодвигаясь во времени. Но что–то раскрывалось…

Его любили. Его внутреннее спокойствие и духовная мощь притягивали людей талантливых, сильных и чистых. В отце было нечто от молчаливого пророка. Безмятежным взглядом чуть прикрытых тяжелыми веками ясных огромных глаз — то темных до черноты, то светлых сияюще — Отец подзывал или останавливал, удалял от себя или привязывал намертво и навсегда. Ни во что, вроде, не вмешиваясь за пределами интересов его внутреннего мира, никогда не позволял он себе проявить назойливо–беспокойный интерес к волновавшим людей событиям. Он дома, когда за ужином собирались все мы, — дети, мама Бабушка Розалия, — изредка раскрывался вдруг и всегда неожиданно отвечал тихо на не заданный ему никем, но уловленный прежде молчаливый вопрос; или давал краткий совет, — казалось всегда, — не относящийся к разговору за столом; или делал оценку — во времени — происходящего сегодня. Всегда — рано или поздно — оценка его оказывалась абсолютно точной, совет — оптимальным, ответ — единственно правильным. Он был в моем тогдашнем понимании классическим хахамом своего народа. И как мудрец, чувствовал время, видел ясно те самые невидимые «неисповедимые пути Господни», что словно телефонные кабели на кроссах опутывали, связывая, события быстротечной жизни и еще более быстротечного времени.

Он чувствовал Историю. Историю, которая независимо от Времени была для него всегда и постоянно современной и абсолютна живой. Потому, быть может, что первой Его особенностью была Память. Память не просто феноменальная, — этот эпитет ничего про Него не говорит: под феноменальной понимается исключительная и, безусловно, универсальная память, когда обладающий ею человек, в идеале, запоминает абсолютно все, и что ему необходимо извлекает тотчас из этой своей информационной системы. Таких людей — память такую — я встречал. Не часто, правда.

Качественно память Отца была иной: абсолютная и исключительная в принципе, она была… современна, что ли, всем заложенным в нее глазами и мыслями бесчисленных поколений предков Его историческим или Ему самому памятным событиям и впечатлениям. Этот феномен назван… Машиной Времени…

Здесь начиналась чертовщина.

Когда Отец передавал подробности начисто забытых людьми и даже Книгой библейских эпизодов или толкований, пришедших к Нему изо всех источников эстафеты генетической памяти живших до него — всех, как мне представляется — от Адама /а это было именно так и только так, потому что ни коим образом не могло быть иначе/, или вспоминал известные исторические события когда–то происходившие, эпизоды «из жизни», разговоры или реплики, кем–то ведшиеся или высказанные, — слушатели ловили себя на состоянии абсолютной уверенности в том, что рассказчик говорит о событиях, свидетелем или участником которых был Он сам… Это бы еще ничего, — слушателям начинало мерещиться, что и они непостижимым образом оказывались… там, с рассказчиком… вместе. Такая уверенность была не результатом искусства повествователя /будет правильным отметить искусство Отца рассказывать/, но осязаемой, как бы голографической реалией точно увиденного и ощутимого Им самим… Реалии эти, сам дух Отцовского феномена довольно точно ощутил я при чтении монолога–рассказа… Воланда о своих беседах с Эммануилом Кантом, о впечатлениях и чувствах своих на допросах Нищего Проповедника всадником Понтием Пилатом, лично ему, Воланду, знакомых… Довольно точно осязаемо все это, но не настолько, чтобы «разъяснить» Отцовский феномен. Рассказчик–то у Булгакова — сам Сатана. И все проще простого разъясняется дьявольщиной… самой «обыкновенной»…