Ночь за пыльными гардинами оконной ниши. Сквозь толщу грязных потёков льда на стёклах, в морозную промозглость мрачного кабинета пробиваются проблески редких уличных фонарей. Отсвет их мутно отражается массивным цилиндром подстаканника старинной чеканки (из свежего конфиската, скорей всего), до блеска оттёртого пальцами поколений былых владельцев, посверкивает глухо на нечистой кромке утопленного в нём надтреснутого стакана тончайшего богемского травленного хрусталя, тонет бесследно в непроглядной темени заваренного до черна чая…
Прикрутив неяркую за следами грязных рук колбу настольной лампы под зелёным стеклянным абажуром, тоже треснувшим, хозяин кабинета тяжело опускается в кресло. Отдыхает. Наслаждается в тревожной полудрёме игрою отсвета в огненно горячем настое. Греет мёрзнущие отёчные руки, охватив ладонями источающее тепло стакан, покоящийся в тяжелом серебре…
Холодно в неубранном и неухоженном кабинете. Неуютно. Мерзко.
Можно подняться. Можно встать на негнущиеся ноги. Через приоткрытую дверь пройти несколькими шагами в тепло — в комнатушку сзади. Там койка. Там живёт он, одинокий человек. Он, и старая его кошка. На стопках кирпичей в комнатке пристроена раскалённая «буржуйка» и жарко натоплено. Но выйти и расслабиться он не решается — «Время!». Он ждёт Посетителя. Долго и, казалось, безнадёжно искал его, появившегося вдруг — по слухам — в России, в Петрограде даже, пятью годами прежде. Внезапно тогда же исчезнувшего. И сразу же без следа потерявшегося в людском муравейнике наизнанку вывороченной страны. Хозяин кабинета с превеликим сожалением уверился, было, что утерял его навсегда. Но тот «нашелся» так же неожиданно — не там где искали его. И теперь, — греющийся остывавшим чаем, — хозяин кабинета — весь ожидание. Весь — нетерпение. Весь — в разошедшихся нервах. В тукающих пульсах. Даже глухие фантомные боли в давно прооперированном желудке возобновились. И — вовсе уже не кстати — возобновились мучительные спазмы гемикрании… Нервы! Снова нервы…
…Чтобы забыться, чтобы в руки себя взять — несколько успокаивающих, — прежде непременно вырывавших из нервической безысходности, — бодрых аккордов на стоящем впритык за спиною белом концертном Стейнвее. Так же заляпанном, как всё вокруг. И, — не иначе, — тоже из конфиската. Огромном в тёсной каморке, занимающем почти всё пространство её, оставшееся от койки и печки…
В другое время любимые Брамс, или Шуберт, Гайдн, тем более, успокоили бы. Теперь прозвучали они слишком аллегретто, потому фальшиво, раздражающе…
В три часа ночи, — минута в минуту — он знал как точен гость, — помощник введёт к нему ожидаемого скоро как два бесконечных года Старого Дипломата. С приходом его должны исполниться, наконец, многие тайные надежды–замыслы Чичерина, возникшие за долго до появления Георгий Васильевич в этом большом, неуютном и мрачном кабинете отвоёванного им роскошного дома бывшего Страхового Общества «Россия» по Кузнецкому мосту, 21/50…
С средины января 1918 года товарищ (заместитель) наркома Троцкого, Георгий Васильевич сам теперь — с мая — народный комиссар иностранных дел. Причисленный ошибающемся вечно в оценке соратников бывшим шефом своим к категории «личностей не от мира сего» он, на самом деле, «человек о-очень у себя на уме». И именно он понял, что предстоящая встреча с ожидаемым вполне сможет разрешить ряд не разрешимых, казалось бы, острейших проблем возглавляемого им ведомства. Дела коего шли пока весьма не важно. Как не важно пока шли дела и самого Георгия Васильевича, измученного, вдобавок, ворохом застарелых болезней.
Да, — конечно же, — будут ещё у него впереди служебные виктории. В Генуе, например, где он поставит мир перед необходимостью признать существование новой России. И в Рапалло. Там подпишет он договор о дипломатических отношениях и «о намерениях по дальнейшему тесному сближению» с Германией, Генеральный штаб которой однажды сыграл уже судьбоносную роль в революционном преобразовании России.
Но это — потом. Потом. Как, впрочем, лавры. И успокоенность. И даже наслаждение победой. А сегодня не до лавров и не до покоя. Сегодня Георгий Васильевич взбешен беспардонным вмешательством в его дела людей из ВЧК. Издёрган скандалами, то и дело возникающими из–за грубой, наглой подчас, «работы» не профессиональных «дипломатов», не умеющих грамотно составить даже рутинной «извинительной» бумаги. Но главная боль Чичерина — настойчивое откомандирование к нему тем же ведомством «старых партийных кадров», которые по человечески вести себя не умеют! А если и умеет кто — такие, в лучшем случае, наглы до хамства. Откровенно не чисты на руку. Или, того хуже… Между тем, ему срочно необходимы настоящие специалисты. Для той же Германии. Особенно для Германии! На которую у его именитых соратников–соперников, — как назло сплошь авантюристов, — большие надежды. Не говоря о наполеоновских планах норовящих в международные вожди коминтерновских авторитетах. Из тех, кто спят и видят «пролетариат» этой мощнейшей европейской державы в первых рядах затеваемого ими вселенского разбоя и грабежа на фоне задуманного и подготавливаемого шефом хозяина кабинета тайного соглашения о, «якобы», сотрудничестве Красной Армии и Германского Рейхсвера! В августе следующего года соглашение это предполагается штабами обеих сторон доработать. Сформулировать, наконец. И, кто знает, возможно даже согласовать и подписать.
