Вторник 1–го октября 1991 года.
Отправляюсь в первое большое путешествие из Израиля — к истокам Славы и Несчастий моей матери. Маршрут полёта «Боинга-747» авиакомпании «Эр Франс»: «Бен Гурион» — Средиземное море — Греция — Адриатика — Италия — Швейцария — Франция — аэропорт «Де Голль»… Здесь — пересадка. И — в Японию.
Особо запомнилась Адриатика. Самолёт плывёт вдоль Восточного берега Италии на Северо—Северо-Запад… Берег в дымке. А море ослепительно ясно и гладко зеркально… На Юго—Востоке, где–то в тумане бронзовой дали, Югославия. Там, — на Балканских войнах, — мама отбывала каторгу Полевого Хирурга… Конечно же, глубоко тронул вид Альп и Сам Монблан… Маленький, низенький совсем из иллюминатора пролетающего высоко над ним огромного самолёта… Вижу пропасти у его оснований. Ледники, что спускаются с его склонов. Наблюдаю макетность хребтов и скал… Стараюсь представить сонмы человеческих трагедий, издревле бушующих у малых его спутников. И даже пытаюсь пережить триумф взошедших на Его Вершину и покоривших Его. Но отсюда из Тропосферы, — в сущности — из Космоса, — всё это, тем не менее, не смотрится. Не воспринимается драматическими реалиями. Более того: всё, что там, внизу, — мелко… Потому сразу пытаюсь подавить плебейское тщеславие небесного наблюдателя над побеждённым Величием Монблана. Подавить ощущение «победы» прогресса над Царственным Величием Его. Подавить состояние сытого превосходства над Создателем — Природой. Понять, что я — комар, летящий над горящей тайгой… Это отрезвляет. Потому, разглядывая величественнейшую панораму Европы, начинаю переживать до обидного заземлённую ситуацию: критическое положение с финансами в руководимой мною Организации «Спасение». Вообще–то — состоятельность этого замечательного маминого детища беспокоит меня постоянно вот уже более полувека. С тех пор, как осознанно принял на себя руководство его деятельностью. Теперь же беспокойство это многократно усилилось потому, что «Спасению» нанесен ещё один, пожалуй, наиболее болезненный удар: под предлогом «острого дефицита продуктов питания» власти резко, до размеров издевательских, сократили вес и ассортимент и без того убогих «по правилам тюремного распорядка» передач в следственные изоляторы, и вовсе запретили их в лагерные ШИЗО. Уже с июля 1990 года был прекращён допуск врачей — специалистов «Спасения» к больным зэкам Печёрских и Уральских лагерей /Допуск медиков по нарядам нашей Организации в лагеря Зауралья прекращён был ещё осенью 1989 года!/. Прокуратура СССР и Министерство юстиции запретили рассмотрение жалоб и апелляций по делам подследственных, вносимых нашими юристами. Между тем, именно со второй половины того же 1989 года рухнул рубль. И, практически, оказалось неэтичным обращаться к врачам и юристам, предлагая им тратить их время и силы на помощь арестованным без какой либо оплаты — испарились собственные их возможности прожить без солидного приработка! В конце концов, эти люди ничем не были нам обязаны. Они работали на ниве «Спасения» по велению совести, и, конечно, из чувства профессиональной гордости тоже… Низкий им поклон! Но семьи–то содержать нужно…
Конечно, лететь вот так вот, — полуспя в удобном кресле, — над горными массивами Альп было приятно и безопасно. Но, при этом, не плохо бы, часом, вспоминать: там — внизу, — ледяной холод снежных вершин; тысячи внезапно, без предупреждений сходящих лавин, что хоронят под собою живых людей. И что там же, — в чёрных щелях трещин, и под ослепительными снежными завалами, — невидимые из космоса смельчаки многими сутками под патронажем сенбернаров ищут лихорадочно, а потом кровавя руки и надрывая сердце выскрёбывают из–под сорвавшихся ледяных масс ещё дышащих, ещё пытающихся освободиться от многотонной тяжести бетонно–затвердевшего снега живых людей… И мёртвых тоже. Как мы стараемся выскрести из «братских могил» бесчисленных тюрем и каторжных лагерей безвинно гибнущих там людей. И эта наша работа никому, кто не знает, что есть российский суд, или страдания заложника, не видна так же, как отсюда, из тропосферы, не виден труд безымянных спасателей…
Мысль об этой «несправедливости», которая во все иные времена в голову не пришла бы, заверещала во мне именно потому, что, вот… лечу в замечательном самолёте… Внизу — удивительно красивый горный пейзаж, — Альпы же! Альпы, чёрт подери! А я полулежу в покойном кресле. Попиваю ароматнейший кофе. Запиваю его восхитительным французским вином, маленькие бутылочки с которым вам сразу же и открывают, чтобы не… накапливали для раздачи близким, а выпивали тут же, в полёте…
И… — никогда не ставивший денег впереди, какого бы то ни было паровоза, — я ловлю себя на том, что сквозь всю эту кофейно–винную нирвану думаю лишь о том, где их добыть для всё расширяющейся деятельности маминого, а ныне моего детища — «Спасения»?!
Не то, чтобы их у меня не было. Были, конечно. Никогда не допускал, чтобы доходило до необходимости вскрывать «Неприкосновенный запас», заложенный Бабушкою, — моей прабабкой, — в 1918 году. Всеми доступными и мне путями я добивался устойчивого состояния «Оперативного фонда», «Фонда стратегических затрат», и, конечно, «Неприкосновенного запаса» — вклада, растущего вот уже восемьдесят лет! Но в связи с событиями в Армении и Югославии уже и «стратегическая» часть нашего бюджета порядком подсократилась. Тем более, что после Спитака нам пришлось пересмотреть составы Медицинского Департамента Организации, и почти вдвое увеличить кадры медиков полевых госпиталей. «Лишние» деньги были бы весьма кстати. Но где их брать?…
