Навстречу солнцу - [2]

Полусон в кресле Боинга на траверсе невидимой за туманами Югославии навевал и другие, более приятные, что ли, виденьица. Так вспомнились, в одночасье, полузабытые грёзы младенчества — какие–то прекрасные, лежащие за далёкими морями волшебные: острова… Скорей всего, вызваны были они памятью о изображенных на открытках чудесных замках, обрамлённых зеленью огромных деревьев и окруженных лазурью тёплых морей… Тогда я уже читал самостоятельно. И потому знал, что один из островков, что разглядывал я в мамином «сербском» альбоме, — и оттуда привезенном, — зовётся «Бриони»… Только много позже понял: не дурак Иосиф Броз Тито, — Югославский сталин или гитлер, — забрав островок Бриони под свою резиденцию. Великолепные ландшафты, ласковое море, живительный климат. И, при случае, можно отсидеться, ощетинясь флотом и армией. Губа у него — не дура!

Я с самого младенчества фантазировал: решетки на окнах в Таганской тюрьме, в Даниловке, «кресты» на каждом шагу в «Спецдетдоме» этому способствовали. Нужно было придумать, как удрать в океан и тихонько прибиться к сказочным островам, про которые читала мне мама «когда–то», когда мне не было ещё пяти лет, и меня ещё не забрали…

Очень хотелось попасть на остров Робинзона Крузо и оказаться там одному, без людей… Тогда мне уже мерещилось, что это — счастье, — жить одному. Взрослому, — мне это казаться перестало: я понял, что одиночество — вовсе не кажущееся счастье, а самое настоящее. Но чтобы так его ощущать, необходимо прожить мою жизнь.

Несомненно, мечты о далёких, — далёких от моей реальной жизни, — островах, волновавшие моё детское воображение подстёгиваемое несвободой, превратились в любовь к «кусочкам суши, омываемым водою». К Бриони, например, которого я так никогда и не увидел наяву.

Да, фантазировал я с младенчества. И открытки из маминого «сербского» альбома, вскоре исчезнувшего из моей жизни, представлялись живыми. На них кроны огромных деревьев шевелились под «лёгким бризом». Кипень их, будто росою окраплённая, сверкала миллионами солнечных зайчиков, как бывает под «грибным»' дождичком. Изредка, в кадр открыток, попадают домики. Стены их «такие белые, что будто голубые»! А крыты они оранжевой черепицею. Потому /?/ тени под их свесами и карнизами, ультрамариновые, как небо на театральных декорациях заката.

Ещё реже — на открытках люди. И хотя они совсем маленькие, но на фоне яркой зелени и бело–голубых стен — стройные, грациозные, загорелые, красивые и очень, очень счастливые, конечно! Иначе, какими могут быть люди на таких прекрасных островах?!

Много позже я увидел цветные фотографии других островов. А через небольшой промежуток времени стали наезжать с Ниной и детьми на острова настоящие, однако, ни капельки не похожие на открыточные. То были советские «земли, окруженные водой» Белого моря, Ладожского и Онежского озёр. Время, однако, не стояло на месте. И, однажды, всесилием Кирилла Афанасьевича Мерецкова, мы вырвались в Большой Мир и стали бывать на островных архипелагах всех континентов /уплачивая за это заложничеством наших детей/…

И пошли, пошли острова…

Вот тогда и узнали истину: каждый из не наших, чужих «кусочков земли, окруженных водою», это всегда и всенепременно маленький рай, где человек должен, обязан, предназначен жить счастливо и, конечно же, вечно, — так хорошо ему на этих маленьких островах!

За 30 лет, что мы плотно походили по морям и океанам, нам привелось увидеть много таких вот райских «кусочков» земли. И, — точно, — всегда встречали нас по–настоящему счастливые островитяне…

Кроме, конечно, жителей острова Валаам на Ладоге. Или островитян с «клочков» земли на Белом море у Соловков, и на Онеге — за Кижами. Но все они — не в счёт: они принадлежат Великой державе — России… И на них, как на любом русском острове, свалка. На Валааме и на помянутых островах — это выкинутые туда обрубки — без ног и рук — калеки. Самовары. Инвалиды никогда не происходившей «великой отечественной войны советского народа». Россияне — бойцы и командиры красной армии, отстоявшие, «свободу» и «независимость» Богом и Людьми проклятой страны, — звериносердной родины их. Живые люди, за ненадобностью, — если только на мыло, или на туки для рыб, — за «омерзительностью ихнего виду», как выразилась нянечка, в Валаамовом монастыре, сваленные здесь подыхать… Я видел их, облепленных зелёными навозными мухами, валяющихся в щепном мусоре у «столовки». Их — сказали нам — вынесли погулять. Между «гуляющими» ходят с вёдрами женщины. Черпают деревянными ложками пойло, остро воняющее протухшей рыбой. Отправляют его в нараспах открытые беззубые рты. Лица — в грязной древесной трухе, в которой только что «гуляли». Женщины молча переворачивают людские обрубки на спину. Приподнимают. Заливают «суп». Утирают тряпицами. Рты кричат что–то. Женщины не отвечают. Переходят от обрубка к обрубку. Переворачивают…

… А вокруг — неяркое северное лето. Могучие осокори шепчутся над островом. Морской ветер, напоённый смолистым духом огромных сосен, играет с кустами жимолости. Темно–синие волны бьют весело в граниты высокого берега. И кружево пены взлетает, рассыпаясь ледяным дождём…