Восьмой день недели - [87]

— Вот и мы, — тихо проговорила старая женщина, пропуская вперед младшего Стекольникова. Гости, увидев товарища — посвежевшего, с легким загаром на лице, встали ему навстречу. Только Лидия еще ниже опустила голову…

* * *

Новая стеклоплавильная печь была почти готова. Издали она походила на металлургический конвертор, но вблизи формы ее казались мягче, круглее. Вокруг «стекловарки», как по старинке называли печь мастеровые, уже убрали строительный мусор, отвели краны, освободив место для инженеров московского пусконаладочного управления. Этих специалистов отличал не только внешний вид — фирменные куртки с яркими эмблемами, почти все они были бородатыми, очкастыми, как правило, худощавыми, к тому же почти ни с кем не разговаривали. Отгородившись от всего остального мира толстыми наушниками, они вели наладку сложнейших систем приемных устройств зеркала электропечи, секционных шиберов, устройства электроконтактного уровнемера.

Тамайка, пока печь была в стадии отладки, исполнял обязанности подручного каменщика-футеровщика. Он с восхищением смотрел на молодых бородачей, обстукивающих и обслуживающих стены стеклопечи. Сидел на краю незаделанного отверстия печи или караулил Парфена, который последний раз проверял футеровку и не велел никого сюда подпускать. У парнишки осталась с таежных времен привычка говорить вслух с самим собой. Он любил рассуждать обо всем, что видели его глаза, что радовало, огорчало, настораживало. В тайге, когда ходил с отцом на дикого зверя, царило полное безмолвие, а как хотелось услышать человеческий голос. Сейчас Тамайка тоже рассуждал вслух, любуясь красивыми словами, что так редко приходят на ум.

— Как белка гайно строит — Тамайка видел, как медведь берлогу роет — видел, а вот как дядя Парфен печь изнутри кирпичом обкладывает — ни разу не видел. Кирочком подтешет, пилочкой подпилит, рукавичкой огладит, шепнет что-то шибко доброе, положит на место, Как зверек детенышка. Весело смотреть.

— Эй, парень! Где ты? — окликнул Тамайку снизу человек в ватнике, в темной каске. Парнишка, услышав голос, перегнулся через край, узнал стекловара Матвея.

— Чего тебе нужно, дядя Матвей?

— Спустись-ка вниз!

Тамайка привык слушаться всех, кто старше его. Ловко спрыгнул на переходную площадку, оттуда на металлические плиты, приготовленные для перекрытий.

— Зачем звал в рабочее время?

— Где Парфен?

— Парфен Иваныч камешки в печь кладет, футеровку, сам знаешь. А тебе что?

— Камешки, — усмехнулся Матвей, — каждый в пуд весом. — Слыхал новость про начальство? Сила новость! Такова, брат, житуха. Эй, Парфен!

— Зачем так кричишь? Тише надо! — приложил палец к губам. Работа, однако, тишину любит. Кричать не надо.

Матвей поднялся на несколько ступенек по стальному трапу, ему не терпелось выложить новость, но, разглядев невозмутимое лицо паренька, сказал вполголоса:

— Эхо-хо! Косолапый ты, и мысли у тебя косолапые. Что главное в жизни, скажи?

— Самое главное? — переспросил Тамайка. — Все знаю, а про это не знаю. Солнышко светит — главное, стекло живое — главное, красивая девушка — главное.

— Кому что. Пригласил верблюда на свадьбу, а он сразу догадался: или за дровами пошлют, или за водой. Главное в жизни — информация. Чтобы все люди друг о друге знали. Ты, видать, не любопытный. Пойду ребятам новость расскажу. — Матвей нырнул в узкий тоннель перед трубопроводом, скрылся с глаз. Тамайка поглядел ему вслед, поднялся на прежнее место. «Самое главное? Чтобы всем людям весело стало. Посмотрели бы на кладку дяди Парфена — какая красота! Огнеупор-камень. Откуда слово — огнеупор? Огонь глазастый — красиво. Старики говорят: огонь имеет душу. Огонь кричит: уйди! Сожгу! А огнеупор не боится, упирается. Он — огнеупор».

— Эй, Тамайка! — услышал он женский голос, перегнулся через ограждение. На площадке стояла Ксана, держа в руках знакомый всему цеху портфель. Тамайка снова спустился к переходному мостику.

— Директор столовой, здравствуй! На обед, однако, звать пришла? — узнал Ксану, хотя была она сейчас одета по-рабочему — парусиновая куртка, из-под которой выглядывал край белого халата. — Большой человек!

— И ты, медвежонок, подсмеиваешься. Уши надеру — будешь знать, — шутливо погрозила пальцем. — Где Парфен?

— Венец кладет на днище. Кра-а-сивый венец. Никого не велел пускать. Даже столовую. Шибко сердитый. — Тамайка задрал голову, кивнув в сторону лестницы с загнутым концом, по таким лестницам каменщики-футеровщики спускаются внутрь любой печи. — Печка словно дом баль-шой. Идти за Парфеном далеко.

— А я ему родня! — Ксана поставила портфель на землю. — Дело у меня к нему государственное, важное. Позовешь или нет?

— Не могу. Дядя Парфен ругать будет.

— Тогда я сама кликну. Ксана сложила руки рупором. Ее голос гулко разнесся по пустому еще пролету, — Пар-фен! Вый-ди на минутку!

— Не выйдет, однако! — Тамайка смотрел на верх печи.

Ксана уже начала терять терпение, хотела уходить, когда над краем серой печи показалась из отверстия голова Парфена. Увидев Ксану, он не заторопился. Выбирался из шахты печи медленно, вытирая на ходу руки о суконные брюки. Неуклюже спускался по стальному трапу. Наконец предстал перед заведующей столовой и Тамайкой.