Восьмой день недели - [88]
— Здравствуй, Оксана Семеновна! — протянул руку, крепко пожал. С чем припожаловала?
— Обязательно с чем? А просто так нельзя?.. — Спохватилась. Знала характер Парфена: повернется и уйдет. — Случайно шла. Знаешь, в цехе каждый день гости. И сегодня тоже. В кабинете начальника велено столик накрыть на три персоны — кофе, бутерброды. Само собой — нынче большое событие.
— Матвей бежал, как лошадь от овода, кричал: новость! новость! — заторопился Тамайка, с подобострастием заглядывая в глаза Парфена. — Столовая пришла: событие, говорит, событие.
— У нас, Оксана, свои события, — равнодушно ответил Парфен. — Чужие нам без надобности. Мы — не любопытные ко всему на свете, окромя своего дела. — От нетерпения у Парфена странно начали саднить ладони. Не выдержав, он взглянул на верх печи: только камень «винтом» класть начал…
— Что у тебя нового? — разочарованно протянула Ксана. — Ковер индийский получил? Шесть штук на цех дали. Или…
— Взглянула бы ты, какую кладку ведем, — оживился Парфен. В серых глазах впервые заметила женщина искорки живого огня. — Двадцать метров глубиной, три колодца, девятнадцать фигурных колен. Понимаешь?
— Нет.
— Все очень просто. Печь новая, сложная, особое стекло варить будем. А мы… вот у пальто — подкладка. Верно? А у любой промышленной печи изнутри есть каменная кладка, чтобы стены не разрушались от огня. Новую-то печь три института проектировали, а как дошло до футеровки…
— Тут дядя Парфен всех ученых, однако, обошел.
— Знакомая песня, — усмехнулась Ксана, — подкладка-кладка, слова эти для тебя будто первый поцелуй.
— Зачем ты при мальце-то про поцелуи, старые мы уже люди. И потом… сколько раз толчем воду в ступе. Я давно хотел тебе сказать, что…
— Не спеши, не спеши резать по живому, — забеспокоилась Ксана. Схватила пузатый портфель, щелкнула замком, выхватила белую салфетку, постелила на каменную болванку, стала выкладывать на нее бутерброды, налила из термоса в чашечку кофе. — На, поешь. На голодный желудок злые слова являются.
— Ишь ты, дефицит. С черной икрой, — удивился Парфен, взяв в огромную заскорузлую ладонь крохотный бутерброд. — Начальству не донесешь еду.
— А ну их! — беспечно махнула рукой Ксана. — Начальства много, Парфен Иваныч — один. Да, ты слышал главную-то новость?
— Не слышал. Я ведь, Оксана Семеновна, в прямом смысле — за каменной стеной.
— Значит, так, — Ксана потерла руки, — история долгая. Сначала у нас на раздаче…
— Извини. — Парфен поднялся с железной приступки. — Пора мне. Благодарствую за угощение. Привет начальству. Да, сколько с меня за кофе, за икру?
— Парфенушка, бог с тобой! Обижаешь. Не чужие ведь. Подожди, — Ксана схватила Парфена за рукав парусиновой куртки, — потолковать надо. Подкладка подождет. Жизнь после сорока — словно колесо под горку. Я много думала о нашем разрыве. И сейчас стала мудрее… Я почему от тебя тогда ушла, — Ксана торопилась высказать наболевшее. — Молодо-зелено. Да и ты… что молодой жене предоставил? Сутками в цехе, с кирпичами. А за стеной цеха — голубое небо, травка, рестораны, концерты, конечно, музеи… красота.
— Красоту, Ксана, каждый по-своему разумеет. Тамайка ее в живом огне различает, в живом стекле. — Парфен зачем-то оглянулся на печь, на мгновение забыл о гостье. Подсвеченная снизу лучом прожектора, громада печи словно прорастала прямо из земли, разрывая бетонные перекрытия, золотистый горн ее, не успевший обгореть, был опутан проводами. На железной лестнице, прямо по боковой стене, висели пускачи-наладчики, словно грачи в гнездах, приложив к кабелям приборы, похожие на крупные стетоскопы, прослушивали «голоса» электрических и телеметрических систем. — Глянь, вот это — красота.
— Про твою красоту знаю, нагляделась. — Ксана капризно надула губы. — Что еще скажешь?
— Наш спор, поди, сто лет идет. И не надоело тебе? — Парфен застегнул куртку на все пуговицы. По необжитому еще пролету стекольного корпуса гуляли сквозняки, завивали пыль. — Ты меня никак понять не хочешь, я — тебя.
— Замечаю: не больно-то разбогател со своей красотой. Второй месяц одну и ту же сорочку носишь… немодная, застиранная. Разве это жизнь? Ты — человек известный, только ценят мастера плоховато.
— И про богатство не стоит. Это — штука сложная, малопонятная. В чем оно, знаешь? — Видя, как задергалось у Ксаны правое веко, положил тяжелую руку на ее плечо. — Не волнуйся. Хочешь, мудрый стишок прочитаю.
— Ты? Стишок? Ну и уморил. В стихах я тоже плохо разбираюсь. А тут услышала, понравилось: в любви все возрасты… проворны. Здорово сказано?
— Да цыц ты! — Парфен слегка осерчал. Очень не любил праздной болтовни, как и бесцельной траты времени. Стихи ли, музыка ли, по его разумению, должны давать таинственный ключ к разгадке, помогать приоткрывать доселе неизведанное, а она балагурит, швыряется словами. — Стихи эти запали в душу, жгут где-то вот тут, под сердцем.
— Ну-ка, прочитай! — Ксана по-новому, непривычно посмотрела на Парфена, и были в ее взгляде изумление, любопытство. — Слушаю.
— Значит так. — Парфен кашлянул, прочищая горло. И, чуть заунывно, наподобие молитвы, прочел:
