Восьмой день недели - [84]

Однако Николай Николаевич, как никто другой, понимал: неотвратимо приближается невидимый рубеж, когда их усилий станет недостаточно. Дорабатывают свое старые кадры, мастера, а у молодежи, которой тоже недостает, не всегда правильное отношение к делу. Да и мало, мало ее идет на завод, в «делатели». Как глянешь вокруг, сердце захолонет от стыда и обиды: продают здоровенные парни мороженое, квас, стоят за буфетными стойками. А на производстве уже чувствуется кадровая аритмия, хотя признавать ее руководители завода пока не желают. А партийную и профсоюзную организации беспокоит стекольный корпус — сердце завода. Из-за недопоставок песка, соды, доломита участки порой подолгу простаивают. А сколько накопилось нерешенных вопросов в «низах»?

— Возглавит Виктор цеховой комитет и печное отделение, будет на должности заместителя начальника цеха — Николай Николаевич и не почувствовал перехода от мыслей к фразе. Будто продолжал разговор с Пелагеей. — До конференции будет исполнять обязанности, а там… председатель-то теперешний уже год как болеет.

— На понижение, выходит, двигаешь правнука?

— На повышение. Пойми, Федоровна, наш замысел, вместе с парторгом выносили: Виктор станет в небо по привычке рваться, а Максименков, хитрющая лиса, станет возле грешной земли его удерживать. Вот и получится оптимальный вариант. — Кинул взгляд на часы. — Прости, опаздываю. Итак, передай Виктору: завтра в четырнадцать ноль-ноль жду его у себя.

— Погоди-ка, мил-друг. Спросить тебя хочу по секрету. Только вот… — Пелагея прервала фразу. Противная тошнота подкатила к горлу.

— Слушаю? — Николай Николаевич почувствовал в недосказанности какую-то опасность, внимательно присмотрелся к Пелагеи. — Ты плохо выглядишь. Болеешь? Хотя… вот дурак, спрашиваю. Такое горе.

— Ответь честно, по старой дружбе: правда ли, что старое кладбище закрывают?

— Почему спрашиваешь?

— Нужно, — Пелагея тоскливо посмотрела в лицо председателя заводского комитета, и от ее взгляда он вдруг забеспокоился еще больше, опустила глаза.

— Что особенного? Сама видишь: завод расширяется, где вчера окраина была, сегодня — центр. А кладбище… нужно думать о живых и о мертвых. Перенесем его в глубь Марьиной рощи, на взгорок.

— Благодарствую, — выдохнула Пелагея. — Тогда… успеть мне нужно, непременно успеть. — Засуетилась, сухие руки задвигались по столу, словно судорожно искали что-то.

— Может быть, в конце концов, объяснишь, что с тобой происходит? — Николай Николаевич сразу понял Пелагею, только разум противился воспринимать ее намерение. Разговор уходил, как вода в песок.

— Непонятливый ты стал, Николаша, стареешь. — Наклонилась к самому лицу председателя заводского комитета, тронула пальцем синий шрам на щеке: — Умереть мне нужно успеть. Чтобы и там с Кирьяном… навсегда. Как я без него? А ты… Витюшку не оставь на распутье. — Пелагея замолчала. Не находил слов для утешения и Николай Николаевич. Остро закололо в спине — проклятый осколок. До слез стало жаль Пелагею. Восемь десятков с гаком прожила, а отпускать жаль… Семья Стекольниковых давно стала родной. Эти мастеровые люди ни в чем слов на ветер не бросали. И если бабка что-то решила, то… одного не мог уразуметь: каким образом возможно просто взять и… умереть? Невольно покосился на часы, ахнул: буквально через четыре минуты начиналось заседание заводского комитета профсоюза. Пелагея поняла, выручила. С трудом встала, легонько подтолкнула:

— Еще раз благодарствую! Иди, Николаша. Дела справляй.

— Я сегодня же пришлю доктора! — от дверей сказал Николай Николаевич.

Проводив председателя завкома профсоюза, Пелагея прошла к дивану, привалилась к валику. Голова кружилась, подташнивало. Сама подивилась: пока ждала правнука — держалась, а теперь — расклеилась. Хотелось пить, но организм вот уже третий день не принимал ни еды, ни питья. Одна мысль смутно забеспокоила: не натворил бы глупостей Николаша. Нагонит докторов, примутся ее лечить. Зачем? Годом раньше, годом позже. Больше всего на свете Пелагея боялась причинять окружающим беспокойство. И умереть мечталось тихо, незаметно. Ей захотелось лечь спиной на диван, закрыть глаза. Думать только о Кирьяне, вспоминать различные случаи из их долгой жизни. «Так бы и уснуть навеки», — подумала Пелагея, но вдруг что-то кольнуло в сердце. Стало страшно. Не за себя — она словно со стороны смотрела теперь на все происходящее вокруг, — за правнука. Виктор останется один-одинешенек на всем бесконечном белом свете. Она не умела красиво говорить, всю жизнь пугалась высоких слов, только сейчас представила: прежде чем уйти, обязана оставить Виктору духовное завещание, переложить на молодые плечи весь тяжкий, необходимый груз человеческого общения, накопленный семьей — дедами и прадедами, добрые, умные, нужные советы, традиции стекольниковские, которые и нарушил только лишь один человек — отец Виктора. Правда, Пелагея даже не представляла, как она сумеет сделать это. Во что воплотить их с Кирьяном жизни, гибель молодых тогда деда Алексея и бабушки Наташи, в какую меру, в какие слова и понятия. Одна надежда согревала: сам успел уяснить смысл жизни стекловаров Стекольниковых — мастеровых людей, поистине святых мужиков и баб, из породы чудаков, которые никогда не гребли под себя, словно глупые курицы, отдавали все, что имели, людям.