Восьмой день недели - [81]

Во время войны партизаны взвода разведки, которым он командовал, окрестили его «батей». И в мирное время «батя» оставался таким же вдумчивым, строгим и заботливым к людям, не ведал снисхождения к разгильдяям, пьяницам, особенно к той категории людей, для которых нет ничего святого, кто равнодушен к труду, заражен скепсисом, зато, как шутили в поселке, готов был «отдать последнюю рубаху» честному труженику. К «батиным» чудинкам на заводе, в поселке давно привыкли. «Чудачество» стало некой мерой его поведения. А действия его и впрямь были часто непредсказуемы. Мог, к примеру, Николай Николаевич в день зарплаты заглянуть в любую первую попавшуюся квартиру, где жили заводчане, чтобы посмотреть каков в семье моральный климат в день «праздника электронщика» — получки, как питаются люди, как размещены в квартире дети. Мог, завидя идущего по тротуару кадрового рабочего, а людей он знал поименно очень многих, остановить машину, отложив все дела, отвезти бывшего стекловара в поликлинику или даже на деревенский рынок, мог взять из рук нерасторопного бункеровщика лопату и самолично показать, как следует быстро и ловко смешивать шихту, мог решительно вычеркнуть свою фамилию из премиального списка, если считал, что вознаграждения не заслужил, мог, например, каждое воскресенье ходить в детский дом, брать пару мальчишек и вести к себе «на варенье». Много лет вспоминали в поселке, как Николай Николаевич «обмывал» свое выдвижение. После профсоюзной конференции был накрыт стол на пятьдесят персон. Получив билет, Николай Николаевич попросил показать список приглашенных, узнал стоимость «банкета»: 500 рублей. Тут же выложил свою десятку и уехал. Само собой разумеется, банкет прошел скомканно и невесело, а утром «гости» понесли в кассу комитета червонцы — каждый знал: «батя» обязательно проверит, сделано ли это.

Пелагея, скользнув взглядом по портрету Кирьяна, увитого черным крепом, подошла к столу, взяла графинчик, налила рюмку водки, протянула Николаю Николаевичу, себе плеснула на донышке красненького:

— Ко времени ты припожаловал, Николаша, ко времени. Помяни нашего незабвенного Кирьяна Потаповича, очень тебя прошу, не погребуй.

— Не погребую. — Николай Николаевич взял рюмку на тонюсенькой ножке в свою лапищу, тяжко вздохнул. — Был бы верующим, пожелал бы Кирьяну царствия небесного да спокойной житухи на том свете, потому как на этом отдыхать мужику не выпало. — Николай Николаевич выпил рюмку водки, не поморщился, поймал вилкой скользкий груздь, склонился к уху Пелагеи. — Завтра с правнуком твоим беседовать буду, а сейчас с тобой. Обговорить кое-что хотел предварительно.

— Со мной? — удивилась Пелагея. — Эх, Николаша, я нынче как битое стекло в отвале под горой. Какой с меня спрос? Однако говори. Послушать тебя очень даже интересно.

— Приказ мы, Федоровна, издали по заведу. Как положено, «треугольником» — дирекция, партийный комитет, завком. — Николай Николаевич оглянулся на Матвея и Ксану, неловко сидевших на диване, встал из-за стола, подошел к ним, положил обоим руки на плечи. — Ребятки, погуляйте на дворе минуток десять, мне с Огневицей посекретничать нужно. Уважьте.

— Какой разговор, Николай Николаевич, с удовольствием! — первым встал с дивана Матвей, подал руку Ксане.

Председатель заводского комитета профсоюза плотно притворил за ними дверь, вернулся к старой женщине. — Так вот о чем я тебе хотел сказать: отныне тебя, Пелагея Федоровна, Кирьяна Потаповича решено занести навечно в список почетных работников завода. Имена ваши под номерами один и два будут золотыми буквами на мраморе высечены, а мраморную ту доску в стену заводоуправления вмонтируем, на самом людном месте.

— Добр ты к нам, Николай Николаевич, не забываешь Стекольниковых, — с достоинством проговорила Пелагея — не засуетилась, не кинулась благодарить. — Разве не понимаю: есть частица нашего с Кирьяном труда в заводе, но… партийный-то секретарь — человек молодой, директор — всегда с тобой заодно, выходит, ты всех и подбил.

— Да что там мы! — отмахнулся Николай Николаевич. — Народ у нас глазастый, он все видит, на ус мотает, кто как живет на свете. Люди не простят забывчивости. В порядочном обществе, а мы себя таковыми считаем, добром за добро положено платить.

— Слишком ты, слишком. Работали по-совестливому, а так…

— Футболистов, глядишь, на руках носят в тридцать-то лет, провожая из команды, а вы… сколько пропахали по стекольной целине. Да за одну машину по отливке дротов Кирьяну памятник поставить не грех. А за цветное стекло? — Николай Николаевич проследил за взглядом Пелагеи. Слушая его, она пристально смотрела на портрет Кирьяна, и он поймал себя на мысли: Пелагея, будто некий ретранслятор, передавала через себя Кирьяну все то, о чем они говорили, Николай Николаевич совершенно отчетливо припомнил, как лет этак сорок назад в его присутствии Кирьян огорошил видавших виды стеклодувов, продемонстрировав собственный метод украшения стекла. Произошло это событие тихо, буднично, хотя, конечно, позже принесло заводу громкую славу. Наркомат заказал здешним мастерам вазу для подарка какому-то важному заморскому гостю. Выполнить заказ поручили Кирьяну. Сам-то Николай Николаевич в ту пору подручным у Кирьяна состоял. Глядел во все глаза на мастера. Вид у Потаповича в тот момент был не как всегда сосредоточенный, а словно заговорщицкий. Он привычно набрал «баночку» жидкого стекла, чуть раздул, затем ловко опустил в шихту, снова сунул в расплавленную массу. И тотчас в толще стекла появились мельчайшие трещинки и пузырьки, а это всегда в прозрачном стекле считалось производственным браком. Но тут случилось чудо. В руках Кирьяна эти самые пузырьки образовали замысловатый узор, похожий на крупные снежинки. А мастер продолжал что-то колдовать, смешивал жидкости, делал все быстро, сноровисто, ловко ввел краситель в шихту и… он, помнится, тогда громко ахнул, — по всей форме сосуда разлились, разбежались яркие соцветия, ваза словно ожила, засверкала многими красками. Все стеклодувы, бросив трубки, сбежались смотреть на чудо-вазу.