Восьмой день недели - [80]

— Мудрое предложение, отказаться — грех.

Ксане показалось, что Виктор даже обрадовался:

— В самолете, в районе Челябинска, малость поболтало нас, попали в грозовой фронт. — Виктору стыдно было признаться: бросок через всю страну отнял силы. — Я чуток полежу, а потом… — сколько раз мечтал на островах — пробегусь по тропочке к вербиловскому лесу, зарядку хоть сделаю. Ты не против, бабуля?

— Иди, иди, — лицо Пелагеи вновь смягчилось. — Туфли энти, беговые, в кладовке, за ящиком. Да, гляди, далеко-то не забегай, скоро люди к нам в дом пожалуют.

— Приказ начальника — закон для подчиненного! — Виктор шутливо отдал старухе честь, кивнул Матвею и Ксане, стоящим рядом, вышел из комнаты, прихватив кожаную сумку.

— Н-да, — Ксана поставила опустевший портфель в угол, — есть люди, что живут грешно, помирают смешно, а Кирьян Потапович и жил первым, и ушел последним. Самая крайняя теперь будет его могилка на старом кладбище. — Ксана замолчала, осеклась, запоздало заметив, как расширились от изумления зрачки тетки Пелагеи.

Действительно, услышав эти слова, старушка отшатнулась, отступила к стене, ноги едва держали ее, из головы не выходили слова Ксаны. «Что за вздор несет — похоронили Кирьяна последним на старом кладбище. Последним? Разве больше люди умирать не будут?» Глядела во все глаза на Ксану, ждала разъяснений.

— Старое кладбище вроде закрывают, — пояснила Ксана, — ты разве не слышала? — Снова пожалела о сказанном. Ее слова почему-то окончательно выбили старую женщину из колеи. Как часто мы поступаем опрометчиво по отношению к людям: сначала скажем, потом подумаем. Матвей и Ксана переглянулись: Пелагея, едва переставляя ноги, вышла в кухню.

— Что это с ней? — насторожился Матвей. — Не ты ли, языкастая, ненароком обидела.

— Не я, любовь. Она как зимняя стужа обжигает. Испугалась старушка, что на разных кладбищах лежать с мужем будет. — Взглянула в лицо Матвея, едва не укорила вслух: мол, Пелагея — однолюбка, не то что ты. Жена всего два года как умерла, а он уже за бабские юбки цепляется. Но, вспомнив про свои собственные семейные неурядицы, смолчала. А Матвей, проводив взглядом Пелагею, подозвал Тамайку:

— Ты мороженое любишь?

— Вкусно!

— На, купи пару порций! — сунул в руку парнишки рублевку, подтолкнул к двери. Появилась возможность побыть с Ксаной наедине, потолковать по душам. Вот уж воистину — мертвый в гробу мирно спи, жизнью пользуйся живущий. Ксана по-хозяйски принялась накрывать на стол, резала тонкими ломтиками колбасу, ноздреватый сыр, раскладывала по тарелкам соленые огурцы да помидоры. Матвей стоял рядом, локоть к локтю, ловко откупоривал банки со шпротами, сельдью, горбушей, то и дело многозначительно поглядывая на женщину, не находя повода, чтобы начать тот, главный разговор. Ксана, конечно, чувствовала на себе его откровенно влюбленный взгляд. И это было ей весьма приятно. Поглощенные молчаливой игрой, друг другом, они и не заметили, когда вернулся с улицы Тамайка, уселся у окна, долизывая мороженое. У ног парнишки примостился пушистый кот со странным именем Франтик.

— Ишь, Франтик гостей зазывает, — Матвей кивнул в сторону кота. Франтик усиленно умывал мордочку лапкой, — и Тамайка в окно кого-то высматривает.

— Постой! Однако, совсем правильно ты сказал, дядя Матвей! — Тамайка соскочил со стула, спугнув кота, закричал тенорком. — Тетка Пелагея! Тетка Пелагея! Где ты есть? Начальник завкома, однако, сюда идет!

Услышав взволнованный голос парнишки, из кухни вышла Пелагея, вытирая о передник мокрые руки.

— Пожар, что ли, в доме?

Тамайка вместо ответа рванулся к окну, хотел что-то сказать, но не успел, подбежал к двери, предупредительно распахнул ее. И все увидели на пороге полноватого мужчину лет шестидесяти. На морщинистом лице синел шириной с палец шрам. На голове гостя была ондатровая шапка, лихо сдвинутая на затылок, на плечах коричневая куртка «на молниях». Недавно такие куртки в большом количестве завезли в торговую сеть поселка, и профсоюзное руководство приоделось «под председателя» заводского комитета. Гость сдернул шапку, правой рукой привычно пригладил кругообразными движениями седые волосы, концы которых были наподобие восточных крыш загнуты кверху, казалось, на голове Николая Николаевича надета, помимо шапки, еще и шляпа с загнутыми полями. Пелагея вымученно улыбнулась гостю, протянула навстречу худые руки:

— А, это ты, Николаша! Проходи, проходи, пожалуйста. Всегда рады тебя видеть. Ну, здравствуй! — Они троекратно, по-русски облобызались. Матвей и Ксана тем временем, не сговариваясь, отступили в глубь комнаты, затененной старыми фикусами, с невольной робостью поглядывали на председателя заводского комитета профсоюза. В заводском поселке имя Николая Николаевича было окружено своеобразным ореолом. Знал его стар и млад, пожилые за глаза называли уважительно «батей», молодые — по имени-отчеству. Председатель сам происходил из местных, потомственный стекловар, что особенно ценилось здесь. Помнили его люди еще бригадиром, начальником смены, позже возглавлял он стекольный цех, долгое время был секретарем партийного комитета. Когда стали побаливать старые раны, надумал «батя» не без ведома врачей уйти на тихую должность, в диспетчеры. Однако и там люди засидеться ему не дали — на первой же профсоюзной конференции выбрали в председатели.