Восьмой день недели - [79]

Матвей хотел спросить Тамайку, в какую он смену сегодня работает, но парнишка вдруг насторожился, подбежал к окну, отдернул цветную шторку, повернулся к Пелагее.

— Однако, автомобиль сюда шибко идет.

Ксана и Матвей тоже подошли к окну. Улица была пустынна. Лишь у водонаборной колонки стояли с ведрами две женщины. Никакого автомобиля не увидели.

— Придумал? — спросила Ксана. — Про автомобиль?

— Зачем придумал! Тамайка слышит. Почему не веришь? — обидчиво поджал губы. — Начальник, однако, едет.

— А может, не он? Может, молоковозка? — усомнился Матвей.

— Вот и автомобиль! — обрадованно закричал Тамайка. — Гляди! Гляди!

Действительно, Ксана и Матвей теперь разглядели в конце улицы, окруженной оголенными березками, темную автомашину. Она мчалась мимо домов, деревьев, спешила к их дому.

— Ну и слух у тебя, Тамайка! — удивился Матвей, — стопроцентный, охотничий, да и глаз, будь здоров. Пошли встречать командировочного.

— Зря волновалась, тетка Пелагея, почему долго не едет. — Ксана машинально огладила блузку, поправила волосы. — Явился — не запылился твой внучек. — Вслед за Матвеем шагнула к двери.

— Витюшка! — ахнула Пелагея, не в силах сдвинуться с места. — Приехал! — Хотела по-старинному обычаю встретить дорогого человека у порога, только что-то чудное с ногами сделалось — враз одеревенели. Стояла у окна и смотрела, как обнимаются Виктор с Матвеем, о чем-то тихо и невесело переговариваются. Словно со стороны смотрела, как правнук принимал от шофера коричневый чемодан с яркими наклейками, большую кожаную сумку. Пелагея испытывала в эти минуты странное состояние, которое когда-то с ней уже бывало — мир сфокусировался в одной точке, ничего вокруг больше не существовало. Кажется, случилось подобное в день возвращения Кирьяна с войны. Она, помнится, увидела мужа у калитки — худющего, с выцветшими волосами и усами, сбежала с крыльца и… ни с места. Вот и сегодня долго не могла совладать со своими ногами. Очнулась в крепких руках правнука.

— Здравствуй, бабуля! Здравствуй, родная! Как я рад тебя видеть. — Виктор притянул Пелагею к себе, поцеловал седую голову. — Да прими от всей души самые искренние слова соболезнования по случаю кончины нашего горячо любимого человека, который для всех нас…

— Охолонь! Хватит! — внезапно остановила Пелагея. — Холодные слова говоришь, вроде как обязательные к печальному случаю. Кирьян Потапович, ежели не от сердца шло, от простой трескотни, такого не любил. Давай помолчим лучше… Да и никуда он от нас не ушел. — Пелагея осторожно высвободилась из рук Виктора.

— Я тебя понимаю. Прадед всегда с нами. Жаль, что меня не оказалось в то время, горе свалилось на одни плечи.

— Отец твой прилетал, — без воодушевления проговорила Пелагея. Она прекрасно знала: Виктор не мог простить отцу, что тот ради чужих детей спровадил его прочь. Порой они не виделись годами.

— Теперь нам нужно успокоиться. А тебе… я привез эффективные таблетки. — Виктор начал рыться в карманах куртки, извлек на свет ярко раскрашенную коробочку, выкатил на ладонь беленький кругляшек, подал Пелагее. — На, выпей с водичкой. Лекарство это любую тревогу, как рукой снимает.

— Оставь себе, — Пелагея отвела руку, — в жизни таблеток не пила, а ты… зачем тревогу сымать? Не чурбаны мы, люди. Жизнь-то, дитятко, из двух половинок состоит: из радостей да тревог.

Будто изнутри толкнуло Пелагею. Она беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки, села. Виктор взглянул на нее со стороны, отметил перемены: нос заострился, щеки — будто пергаментные, движения замедленные, неуверенные, как у ослепшего человека, впервые шагнувшего на людную улицу.

«Нужно обязательно выхлопотать для бабули путевку в профилакторий, — подумал Виктор, — кажется, она ни разу и в санатории не была». — Ему впервые стало стыдно: «О сотнях людей заботимся, а одного, родного человека, труженицу, обошли вниманием». Виктору припомнились вечерние беседы за чаем у Николая Николаевича. Старик любил читать мораль, но… слушать его было интересно, словно читаешь книгу, в которой говорится о вещах, лежащих на поверхности, но заметить их дано далеко не каждому. О чем только они не перетолковали за последние три-четыре года: о совести и чести, престижности и щепетильности, долге и хамстве, благородстве души и благородстве дела.

— С нами, с нами Кирьян Потапович, — Пелагея медленными шажками двинулась по комнате, — смотрит на нас со всех сторон. — Повела сухой рукой вдоль стен, дотронулась указательным пальцем до массивной фигурной вазы из цветного стекла. — В цехе, глянь, машины Кирьяновы работают, в музее поселковом — ваза знатная «Царевна-лягушка» людей радует, а в парке…

— Федоровна, ты извини, конечно, гости-то словно кони застоялись, — вмешался в разговор Матвей, не отпуская горлышка бутылки. — Живой о живом думает. Человек памятью славен. Эх, мне бы Кирьянову долю.

— Ничего плохого не скажешь, стоящий был человек, — Ксана, заметив растерянность Виктора, застывшего посредине комнаты, чувствуя, что парень не знает, как себя вести в подобных обстоятельствах, решительно подхватила Пелагею под руку. — Пойдем, Федоровна, помогу стол накрыть. Все, что есть в печи, да на стол мечи. Это по моей части. — Подмигнула Виктору. — А молодой хозяин пусть отдохнет с дороги.